«Я уже изо всех сил жалею, что родился на свет в такое время», – признавался Владислав Витальевич всякому, с кем ему доводилось косвенно (в письме или телефонном разговоре) или напрямую общаться.
«Вы просто потеряли ориентиры. Это нормально в наше время. Смена ценностей. И валют. А вы человек молодой, впечатлительный. Скажите, Владислав Витальевич, а как ваш прогресс на поэтическом поприще?» – спросил еврей за очередной партией шахмат, в которой Владислав Витальевич утонул с головой; идти было некуда, все линии и схемы просматривались заранее, словно он играл против некоего божества и чувствовал себя перед ним безобразно-обнаженным; и в какой-то момент мысль о наготе настолько проточила его сознание, что он подскочил со стула, перевернув шахматную доску, прикрывая срам большущими ладонями. Лицо налилось кровью – жуткой, багровой.
«Прошу прощения! Я… это…»
«Вы что?!» – у еврея даже сползли очки от испуга.
«Нет-нет… – забормотал Владислав, – я подумал, что… Сам не знаю. Простите, я все приберу. Я просто в пространстве потерялся».
Они стали собирать по всему кабинету шахматы, заглядывая в поисках запропастившейся пешки в отдаленные углы, а еврей, которого, между тем, звали Ицхак, продолжал бормотать увещевательно-успокаивающим тоном, прерываясь на одышку и утирание стеклышек очков:
«Вам надо ваши переживания выразить, – настойчиво заверял он, – попробуйте просто высказаться».
«Да я в скором времени отцу позвоню».
«Нет, я говорю о поэзии».
«Я ее номер не знаю, – совершенно серьезно ответил Владислав, слушавший еврея вполуха, – к тому же слишком много…»
«Что, простите, много?»
«Меня много, в телефонный разговор не умещусь, если только будем молчать, – Владислав, бормоча неразборчиво, отодвинул небольшой диван, предполагая, что пешка закатилась за него, – но тогда разговор долгий выйдет. Молчать можно сколько душе угодно, а слова я часто теряю и не могу найти, знаете, я вообще много смотрю на вещи вокруг. И они как бы состоят из слоев, у вас такого ощущения нет?»
«Поясните, – еврей нашел пешку, улыбнулся и зажал ее в кулаке, – а заодно гляньте вон там, вдруг за шкаф… укатилась, кхм-кхм».
«А что пояснять? Я иду по подъезду и вижу окурок валяется на ступеньке… нет, это плохой пример. То есть, это другой пример. Я вижу окурок, он лежит. И я пытаюсь оправдать его существование, чтобы он не лежал просто бессмысленно. Я думаю, у каждой вещи есть история ее появления на свет – но бывает, что вещи теряются, например, или становятся пережитками прошлого. И только тот, кто еще помнит, для чего они нужны, может увидеть старые слои. Может, увидеть, как к этим вещам прикасались. Может увидеть, как ими пользовались раньше. И сейчас, после переезда, после всего этого безобразия, что творится у нас в стране, я понимаю, что и сам сделался вещью, которая закатилась куда-то в пыль… и может, что лет через сто ее кто-нибудь найдет. И знаете, найдет, но выбросит. Потому что эту вещь создал сумасшедший. Он создал вещь, которой нет применения. Вещь бессмысленную и бесполезную, которая просто… имеет форму, неотличную от ее содержания», – Владислав утер взопревший лоб, прижался к стенке и пытался углядеть в промежутке между стеной и шкафом, не закатился ли туда ферзь или что он искал, может, коня?
