Да скорее моря закипят, чем он потерпит в своей лечебнице этакую чушь.
Хирург разбирал принесенные коробки, раскладывал ампулы с вакциной в холодильнике.
— Смотрите! — крикнул кто-то.
Он поднял глаза и увидел, как чиновник пробирается сквозь толпу во дворе. Хирург приставил ладони рупором ко рту и крикнул ему вслед:
— В следующий раз не надо вакцины, принесите нам воды из Ганга!
Куртка-сафари припустила прочь.
* * *
Если бы на том все и закончилось. Но нет: еще предстояло разобраться с заполонившими взгорок женщинами и их отпрысками.
В коридоре муж аптекаря, точно регулировщик, выстраивал собравшихся в очередь и направлял кого к хирургу, кого к своей жене.
Хирург выдавил две розовые капли на язык малышке. Та закашлялась, разревелась, на губах закипела розовая слюна, мать подхватила девочку, погладила по спине.
— Готово. Следующий.
— Спасибо вам, доктор-сагиб. Благословите мою дочь.
— Проходите, проходите. Следующий. Я вам не священник. Пациенты ждут.
Молодая мать, сама еще совсем девочка, ушла, а на ее место встала другая, похожая на нее как сестра-близнец. Эта привела трехлетнего сына в оборванной коричневой рубашонке. Мальчишка хныкал, тер глаза.
— Глазки щипет.
— Что поделать, потерпи, — мать удерживала его, чтобы стоял спокойно. — Сейчас примешь лекарство, и пойдем.
— Щипет. Глазки болят.
— Сагиб ждет, сынок. — Она попыталась раскрыть сыну ротик, но мальчишка вертелся, мотал головой.
Хирург стиснул зубы. Что они о себе возомнили? Хотят прививаться, пусть прививаются, а нет, так скатертью дорога, ему все равно. Они же понятия не имеют ни о его квалификации, ни о навыках. Он даже обрадовался, что формалин ест глаза им и их соплякам: пусть знают, что он хирург, а не какой-нибудь там коновал. Пусть им хоть совсем глаза выест.
Матери с детьми тянулись нескончаемой вереницей, хирург принимал их молча. День клонился к вечеру, и толпа во дворе лечебницы редела.
* * *
Когда ушли последние пациенты, формалиновая вонь выжала все слезы до конца и испарилась, хирург плюхнулся в кресло. Солнце, точно мешок с кровью, распоротый горизонтом, пятнало приземистые кирпичные домишки. Насколько хватало глаз, тянулась пересохшая земля в сыпи пожелтевших сорняков.
Эти деревенские виды выдавливали из него жизнь. Его вдруг охватила жгучая ненависть ко всему — и к пыли, густо покрывавшей землю, и к белым, точно кости, деревьям, с нелепым упорством цеплявшимся за небо, даже к бродячим псам, ковылявшим от порога к порогу в поисках мясных обрезков. Если бы все это исчезло, мир стал бы намного лучше.
