"- Знаешь, я думаю, - сказала Наташа шепотом, придвигаясь к Николаю и Соне, - что когда так вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете...
- Это метампсихоза, - сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. - Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.
- Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, - сказала Наташа тем же шепотом, хотя и музыка кончилась, - а я знаю, наверное, что мы были ангелами там где-то и здесь были и от этого все помним.
- Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? - сказал Николай. - Нет, этого не может быть.
- Не ниже, кто тебе сказал, что ниже? Почему я знаю, чем я была прежде, - с убеждением возразила Наташа".
"Не ниже ангелов"... Это не девушка сболтнула, не зная, что говорит. Это душа Толстого сказала. Потому что именно Наташа-то и есть подлинная душа Толстого.
Ничем несокрушимая вера в светлое существо человеческой души - это одна из самых характерных особенностей Толстого. "Человек - это то, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет", - говорит он. Эта-то вера лежит в основе и его позднейшего учения о непротивлении злу. Только ею можно объяснить то упорство, ту странную слепоту, с которою Толстой возражает против очевидности. Ею только можно объяснить знаменитое письмо к Александру III, которое в 1881 году пишет пятидесятитрехлетний старик, по-детски верящий в силу добра. И ею же только можно объяснить, например, недавнее письмо по поводу ареста его секретаря Гусева. Естественное негодование против бессмысленного насилия наших Даву у Толстого, мы видели, выливается вот во что: "Подумайте о себе, о своей жизни... Загляните себе в душу, пожалейте себя".
Вот именно такие настроения переживал каждый из нас очень, очень давно, в раннем детстве. Тогда было это непонимание и недоумение - как люди могут не ужасаться сами перед собою тех жестокостей, которые они делают? Тогда было в сердце то непосредственное, из глубины души идущее знание, которое мы видим в длинношеем мальчике, смотрящем в "Воскресении" на арестантов. "Не смигивая и не спуская глаз, смотрел мальчик на шествие арестантов. Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо от бога, что люди эти были точно такие же, как и он сам, как и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано что-то дурное, такое, чего не должно делать, и ему было жалко их, и он испытывал ужас и перед теми людьми, которые были закованы и обриты, и перед теми, которые их заковали и брили".
