Ты восседал на ноутбуке. Большой, горбатый, сердитый, в буратинке. Я не стала её с тебя снимать – хочу остаться Мальвиной. Ты смотрел на меня сурово, с укором, кисточка на шапке нервно подрагивала, зубы ритмично стучали в такт «Аппассионате». Хочешь послушать кантри? Или панк-рок, Зая? Я оскалилась и обхватила кулаком буратинку. Ты взвизгнул и разинул пасть. Я подняла тебя за уши над полом, мы встретились взглядами: я – такая маленькая и такая большая – и ты – огромный и крошечный. Ты снова застучал зубами – уже не в такт музыке, а зло, хаотично. Я разжала кулак, и ты шлёпнулся на кровать, в клумбу плоских тюльпанов. Пронзительно засвистел чайник.
Я налила кипятка в кружку, пакетик с чаем зашипел и утонул, багровое пятно расползлось по воде. На кровати дышало пышное тельце, оно, как тесто, вздымалось над плоскостью, серой слизью растекалось по поверхности. Буратинка назойливо искушала, как красно-белый леденец в руке педофила. Я отхлебнула чаю и обожгла себе язык. Рот полоснуло ядовитым огоньком. Я выбежала в ванную, открыла кран и подставила язык под ледяную струю. Было больно и приятно. Я сделала глоток – горло пропиталось хлоркой. Я сплюнула, и меня снова вытошнило. Намокшая майка резала грудь и шею. Я вспотела. Наверное, дали отопление.
Я смыла с подбородка прогорклую слюну и полировала рот дегтярным мылом. Туда-сюда, туда-сюда, пинг-понг, бензопила «Дружба», одно лезвие бреет чисто, второе ещё чище… На резцах налипли чёрные кусочки. Ещё движение, ещё… Губы вспухли. Вкус мыльной щёлочи смешался с кислым коктейлем из переработанных жидкостей. Туда-сюда… Не помню, я рассказывала тебе, Зая? Мама в восьмом классе застукала меня с помадой, протащила за волосы через весь коридор коммуналки на двадцать комнат и тыкала носом в раковину – типичную такую ржавую раковину, знаешь, трещины паутиной, клубки седых волос в сливе, жёлто-кровавые харчки местных туберкулёзников… Меня вырвало кока-колой и макаронами, и мне прилетело по затылку. Мама открыла кран, мне на башку с рычанием (знаешь, с таким утробным рычанием старых водопроводных труб – гррр!) полилась вода – конечно, холодная… Ты смеёшься, Зая? Как нечутко с твоей стороны. В общем, с тех пор я знаю, каково мыло на вкус. И всегда полирую рот, когда хочу себя наказать.
Я вытряхнула из слива непереваренные остатки пищи и вымыла руки. Где-то на кухне была пачка ментоловой жвачки…
Во рту долгожданно посвежело. Солнечные зайчики плясали на заляпанной жиром микроволновке и на идеально-белом икеевском столике. За окном капала, капала, капала вода, отдаваясь в глубине труб и в висках. Оттепель? Снежная шапка на подоконнике сжалась до тонюсенького беретика. Жарко! Мне вдруг жутко захотелось есть. Яичницу с беконом. И огромное заварное пирожное! Прямо сейчас – нацепить весенние ботильоны и сгонять в кондитерскую на углу… И морковки, Зая, прикупить тебе заодно – заслужил! Я ухмыльнулась, выпрямилась и завизжала. От вдруг переполнившего меня острого животного восторга. Ты помнишь это чувство, Зая? Когда ты сдал высшую математику, тебя угостили сосиской в тесте, а впереди две недели каникул. Когда сидишь в пустом кинозале и чокаешь ключом ледяной запотевшей «Фанты», а потом слышишь шипение пузырьков и гром первого трейлера. Когда новая песня Бритни, заигравшая в унылом такси, вдруг про тебя, и текст такой простой, что ты даже понимаешь слова, и ритм – «ля-ля, ляляля, уоп-уоп» – сразу в голову, и пальцы уже барабанят по клатчу, и ты подпеваешь, подшлёпываешь губами… Я визжала и прыгала, паркет задорно поскрипывал. “She’s so lucky, she’s a star”, – во мне снова проснулась обаяшка Бритни и загорланила припевчик, лёгкий, как пёрышко, ясный, как апельсин. – “But she cries, cries, cries…” Из-под мышки пахнуло потом. Я фыркнула и стянула майку. Изрезанная грудь гордо поднялась и задышала ровно. Я убежала в душ.
