В первый день лета 1983 года я стоял в оцеплении на Пушкинской площади лицом к улице Горького, спиной к памятнику планетарного поэта. В колонном зале дома союзов началось прощание с остывшим телом пламенного революционера, но, вопреки оптимистическим расчетам властей московский народ не ломился к номенклатурному гробу, и на выходе из метро Пушкинская плотная цепь солдат вызывала у горожан лишь мимолетное недоумение. Уже через секунду-другую выходящие из метро граждане начинали посильно и сдержанно радоваться ясному июньскому дню, устремляя свой ход для реализации индивидуальных замыслов и пожеланий.
Я хорошо вижу вход в кафе «Лира», где находится культовый московский бар. Говорят, что про него пела «Машина времени»: «У дверей заведенья народа скопленье…», но что я могу рассказать про него молодому бойцу Пичугину из полумертвой деревеньки, что под городом Псковом, который стоит слева от меня.
– Слушай, вон там, уже студентом, я выпил свой первый в жизни коктейль «Шампань-коблер». Не молчи, реагируй.
«Да, старик, уважаю твою ностальгию, это совсем не просто – тащить службу в родном городе, где родился и вырос. Особенно непросто, когда разлуку с домом и семьей множат и такие неожиданно нахлынувшие воспоминания».
Примерно это я хотел услышать от Пичугина. Собственно, Пичугин примерно это и сказал мне, только у него все это уместилось в привычное уху и языку емкое солдатское матерное слово.
Я не стал более множить печали Пичугину, умолчав, что слева от нас Елисеевский магазин, а сразу за ним через Козицкий переулок – дом, где в полуподвальном этаже с окном, вросшим до половины в асфальт прошли два первых года моей негромкой жизни. В нашей бывшей коммунальной квартире теперь магазин «Овощи-фрукты». А там, у кафельной стены, где сейчас гудит и нервно вздрагивает аппарат для продажи разливного масла, стояла моя детская кровать… Картины мира в раннем детстве являлись мне обрезанными верхним краем подвального окна, где от людей на уровне моего лица я видел только ноги, не умея еще определять ни их число, ни пол, ни возраст тела за кадром.
Через два года подвал расселили, и мы уехали из центра в Черемушки, обретя статус жителей популярной в те годы городской окраины.
Теперь – не только целиковые полноразмерные люди, но и нарядные трамваи, иногда лошадь старьевщика, впряженная в телегу, и очень много предзакатного неба, часто с самолетом, заходящим на Внуково, теперь через окно новой квартиры я видел целый мир.
