– Руки убери…
– Недотрога? Да ты не бойся, я добрый. Прогуляемся? – он мотнул головой в сторону парка, там, за оградой, густыми чернилами разливалась ночь.
– И зачем это?
– Ну, как… покажу чего… из широких штанин. Чай не целка?
– А есть что показать?
Гурчик икнул от неожиданности.
– Опа… таки есть, не пожалеешь. Прояви сознательность, красуня, а то загребут меня по осени, да прямиком в Афган, и молодая не узнает, какой у парня был конец. Так ты, это, приголубишь напоследок воина-интернационалиста?
Она усмехнулась:
– Родина-мать тебя приголубит.
– О как, дерзкая, значит…
Из тени к ним подошли ещё двое, такие же коренастые, круглолицые, руки в карманах.
– Бля, Гурчик, ты б по сторонам смотрел, что ли, – сказал Косой сердито, облапывая девушку жадным прищуром.
Гурчик быстро зыркнул через плечо: огибая танцующих, со стороны эстрады к ним пробирались трое – рослые, усатые, с красными повязками на рукавах.
– Дружинники, мать их, – прошипел Косой, – я их знаю – упёртые заводские, здоровые лоси. Валить надо, нам это ни к чему.
Гурчик скрипнул зубами от горькой досады, потихоньку вытащил из кармана любимый ножичек с наборной ручкой и незаметно просунул в щель между досками забора.
– Ладно, Родина-мать, я не прощаюсь. Станцуем ещё, не сомневайся.
Расхлябанной походочкой они потопали к выходу. Парни с повязками остановились на полпути, потом, улыбаясь, направились к девушке.
– Эй, – крикнула она вдруг через музыку, – погодите.
Гурчик оглянулся:
– Извиняюсь, это вы мне?
– Вам, – сказала она весело, – подождите, я с вами.
Дольский со своего возвышения проводил их тревожным взглядом, один из дружинников, Гришаня, старый товарищ, повернулся к нему и виновато развёл руками.
– “И верю я, что скоро, и верю я, что скоро по снегу доберутся ко мне твои следы”, – меланхолично допел Дольский и поклонился.
Сначали они прошлись по главной аллее, ярко освещенной, мимо парочек на скамейках – девушка впереди, танцующей походкой, будто и не смотрели ей в спину три пары жеребячьих глаз, готовых лопнуть вот-вот от возбуждения, от нерастраченной ядрёной похоти. Ночной ветерок поигрывал подолом алого платья, и волнение это вокруг пары стройных ног отдавалось у Гурчика в висках тяжелым буханьем.
– Сбежит лахудра, – просипел Сирко, с трудом ворочая сухим языком.
– Не сбежит, – тихо ответил Гурчик.
Она несла свои босоножки в руке – сняла сразу за оградой, и видно было, что с облегчением, – теперь покачивала ими беспечно туда-сюда при каждом босом шаге.
