И я синею. Синеет мой нос, и он совсем не чует кислород. Он просто служит умирающему лицу. Прощай, – это все, что могу я сказать. Прощай, – это все, что слышу я в ответ от трамвая. И я чую. Нет, совсем не кислород. Я чую запах твой. Это спасительный запах служит мне кислородом в те мгновенья, как ты пытаешься привести меня в чувства.
Поздно.
Уже слишком поздно. Извини, что не дождался трамвая. Извини, что не заплатил за проезд. Извини, что не плюхнулся рядом с тобой, что не поцеловал тебя, приветствуя. Извини, что ты не смогла укутаться в меня, закрыть глаза, и оказаться там, где поют певчие птицы. Извини, что трамвай не доехал. Извини, что сейчас ты мертво лежишь рядом со мной, сжав мои пальцы. Извини, что я полз, а не стоял. Извини, что я задыхался, и задыхалась ты.
Так надо. Извини, трамвай был последним.
Посреди двора, серого от дождя и полного грязных луж, стояло голое октябрьское дерево. Его ветви плотно накрывали песочницу, песок которой тускнел с каждым днем, а также частично покрывали узкую дорогу. На самом кончике такой ветки, над самым океаном луж дороги висел единственный выживший яркий, зеленый листочек. Казалось бы, все листья давно уже засохли и опали, их смели в одну кучу дворники, сожгли дети, и их пепел тихонько развеялся в дыме от костра, смешавшегося с воздухом. А этот зеленый, свежий листочек все не отрывался, все держался, все жил.
По океану дорожных луж пронесся ржавый, или оранжевый, кто его разберет, запорожец. Маленькая грязная волна маленько хлынула в песочницу и растворилась, оставив мокрое пятно на мокром песке.
В окно третьего этажа смотрела морщинистая бабка, о чем-то грустно задумавшись. Может быть, она смотрела на полный жизни, единственный зеленый листочек и удивлялась его стойкости.
На кухне пахло свекольным борщом, луком и жареным мясом. Толстый, но белоснежный кот нагло расправил свое брюхо на стиральной машинке «Чайка», вилял хвостом, вдыхал запахи будущего ужина и вяло посматривал на бабку, задумчиво смотрящую в окно.
Он видел, как ее седые волосы, собранные в пучок плавно двигаются по ходу ее дыхания, как шевелится ее голубой халат с ярко-красными маками от потока воздуха из открытой форточки.
– Не выдержал, – прокряхтела бабка. – Не дожил до ноября наш листочек, Мурзик.
Она всхлипнула, резко взяла поварешку с подоконника и принялась монотонно размешивать жидкий ужин в большой кастрюле.
– Данилка-а-а-а! – крикнула она, и вскоре по коридору, ведущему на кухню, послышался топот детских ножек. Пухленький мальчик с длинной русой челкой торопился к бабушке, проводя рукой по бледным обоям.
