По серому контуру свинцового неба, вдоль всего горизонта, постоянно расширяясь, ползла неестественно красная, изуродованная собственным отражением в грязных бездождевых тучах, полоса заката. И туда, к мутному, окровавленному горизонту, испуганная ненужностью и бесправием, летела оторванная в локте рука. И были узнаваемы на ней и массивный золотой перстень на безымянном пальце, и надломленный ноготь мизинца, и старый шрам выше запястья.
У горизонта ее ждал огромный чан с тяжко дымящейся жидкостью. Жидкости видно не было. Лишь пузыри, блестящие над краем этой дьявольской посудины, да неимоверная вонь говорили о том, что там смерть.
И становилось тоскливо и страшно от мучительных световых переливов, порочных и пустых поползновений перламутрового пузыря неба укрепить подданство почвы. И гадким было это неестественное желание.
И снова желто-розовая пена адского варева тянула к себе все живое. Но ничего живого уже быть не могло.
И лишь где-то далеко за невидимым лесом звучала чья-то грустная песня, питающая зыбкую надежду не умереть. Вернее, умереть не сейчас. Может быть, мгновением позже…
Через секунду, вздрогнув, Алекс пришел в себя. Это было то самое видение, которое преследовало его уже целую неделю. Каждую ночь, вернее утро, в шесть часов двадцать минут он просыпался в холодном поту, помня до мелочей весь этот кошмар.
«Почему днем? – с неимоверной тоской подумал Александр. – Я больше не могу. Я сойду с ума». Его бил озноб, перед глазами плыли красные круги, было трудно дышать.
Он вошел в ближайшее кафе и попросил коньяку. На «Отелло» Александр решил сегодня не ходить…
***
…Его мучила мелодия, которую он никак не мог определить. Пальцы бродили по клавиатуре, но ничего внятного не получалось. Звуки рояля казались ватными и неуклюжими. Захлопнув крышку и бросив потухшую папиросу в пепельницу, он лег на кровать, лицом в подушку, и попытался уснуть. Это удалось.
Проспал он минут двадцать, пока не постучали в дверь. Анна принесла коньяк.
– Анна, вы смотрели этот фильм? – спросил Александр.
– Какой фильм?
– Ну, эту галиматью под шиллеровским названием, от которой в таком восторге ваша хозяйка?
– Вы имеете в виду «Коварство и любовь»?
– Да.
– Разве она имеет какое-то отношение к Шиллеру?
– Никакого. Так вы смотрели?
– Нет, господин.
Все-таки что-то замечательное было в этой девушке. Ее непроницаемость, строгая внимательность, невосприимчивость к юмору, безукоризненная правильность движений, большие умные глаза вызывали у Александра неудержимое желание говорить с ней. И видеть ее. Все время охотиться взглядом за этим силуэтом, этой неповторимой линией, которая начиналась с легкомысленно изогнутых ресниц, углом глаза шла к виску, и оттуда, теряя зыбкость, тянулась за ухо, к шее, точно по контуру густых черных волос, и дальше, вниз от шеи по кошачьей спине к заветному змееподобному изгибу над ягодицами и овалу бедер. Линия слегка терялась в складках длинной узкой юбки, заставляя напрягать внимание и ждать нового движения, которое опять свяжет между собой ресницы и каблук туфли. И когда музыканту удавалось схватить эту линию всю целиком, от взмаха ресниц до еще не опустившегося на пол каблучка, Алекс напрягался, его грудь сжимала странная тоска, а контур линии казался похожим на половинку перевернутого острия пики в частоколе ограды Летнего сада. Особенно в контражуре окна, за которым капризная венская осень подмешивала золото и свет в краски Климта, родившие Юдифь…
