Факел догорал. Язычок пламени трепетал на обуглившейся ветоши, утопал в дыму, больше не огибавшем стропилу, а текущем через неё с обеих сторон сплошным густым потоком, и почти не давал света.
От браги веселее Чию не стало, если не считать эйфории первого времени, которая тут же прошла. Его тошнило, клонило в сон, и больше всего выводил из себя писклявый голос Ушастого Сурана с его детской суетливостью, от этого болела голова, чувствовалось, как раздражающе пульсировало в висках.
Он смотрел на серые лица и, вяло следя за ходом разговора, думал насколько ему обрыдло видеть все это каждый день. «Пройдет», — так он этим вечером подумал, просто сегодня плохо, а может, наоборот, сегодня и тогда, в последний раз, когда было тоже самое, и до этого – все это моменты просветления, когда человека отравленного, который сидит внутри, вдруг начинает тошнить и рвать всем что накопилось, до тех пор, пока опять не наступает отравленная пьяная прострация, когда все опять становится все равно. А как можно жить иначе? Скорее всего, просто у него сегодня разгулялась фантазия, но если так, то почему у него в последние годы постоянное ощущение, что это временное, и дальше должно наступить что-то лучшее. И он ведь не живет, он только готовится жить… Потому что жить по-взрослому у тебя, полу-выросшего полу-ребенка, еще не получается, семью заводить и пахать с утра до вечера, чтобы выбраться из нищеты лет через десять, нет ни желания ни возможности, как одногодки делают некоторые, потому что ребенок еще, но, может быть, правильно это, а не с тканью возиться без толку. И еще потому, что детские мечты уйти к караванщикам, например, уже почти ясно, никогда не сбудутся, и остается торчать на Амбаре, пить бражку и ждать, когда наступит, наконец, что-то лучшее.
Вышли они глубокой ночью. Луны и звезд не было, только сплошной полог облаков, в одном месте подсвечивало желтовато—млечным, очень бледным светом. Немного пошатываясь, Чий стоял, наслаждаясь ночным холодом и тишиной. Его чуть-чуть знобило. Он оглянулся на зев открытой створки ворот душного Амбара, из которого вышли Шага и Краюха, и, поморщившись, отвернулся. Он подождал, пока с ним поравняются, и тоже пошел, все трое безмолвно свернули на околичную дорогу.
Шагая вперед и глядя в сплошную черноту с внешней от Села стороны дороги, он вдруг услышал жалобно протяжный крик тудара, самца, долетевший с огромного расстояния. Долгий такой, по-настоящему жалобный, с вытягиванием грустных нот, он закончился и снова стало тихо.
