Но я даже не подозревала, что кто-то, кроме моих близких подруг, знает о происходящем! Конечно, не я одна в институте делала чужие курсовые и дипломные проекты, но, наверное, единственная делала это бесплатно…
Ну как — бесплатно. В благодарность за любовь.
Дурацкий характер (или все-таки воспитание, которое не получается изжить?) — я по-прежнему считаю, что близкие люди, родные, друзья, любимые должны помогать, заботиться друг о друге. Еще и окружающих поддерживать. Но чаще всего получается, что так считаю только я, а остальные просто принимают всё как должное, совершенно не отвечая взаимностью. Или выдавая его точно отмеренными, поощрительными порциями за хорошее (нужное!) поведение. Частенько я ощущаю себя маленькой беспомощной девочкой, выпрашивающей похвалу и любовь — сначала у мамы, потом у друзей и учителей, потом у возлюбленных и сотрудников…
Но всё это — мои ошибки и проблемы, моя жизнь! Можно еще потрындеть на эту тему с близкими подругами, но уж никак не с давним однокашником, а теперь моим коллегой и начальником!
Я села и сердито уставилась на Черкасова. Но не успела и рта открыть, как «коллега и начальник» тоже уселся, скрестив ноги, и выступил первым:
— Да знаю я, что ты мне сейчас скажешь! Что это не мои проблемы, и вообще дела давно минувших дней…
Я проворчала, оглядываясь в поисках своей сумки:
— Вот и хорошо, что сам всё распрекрасно знаешь, не придется слова, нервы и время тратить…
— …и ошибаешься, — неожиданно закончил Черкасов.
…На втором этаже, что ли, забыла?
— В чем ошибаюсь? Придется все-таки тратить?
— Думаю, как раз из-за того Ищенко у тебя до сих пор проблемы!
Ничего себе заявленьице! Собиравшаяся встать я от неожиданности осела на пятки, уставившись на своего оппонента. Следовало показательно удивиться: какие-такие проблемы? Всё у меня распрекрасно, не выдумывай! Но от растерянности я только спросила:
— С чего ты это взял?
* * *
Мы ехали домой. Молча. Каждый уставился в свое стекло: Черкасов — в лобовое, я, максимально отвернувшись от него всем телом, в боковое. Рассеянно глядела на размытые дождем огни фонарей, витрин и окон. Переживала. Нет, я уже практически успокоилась — прооралась там, в вестибюле темного недостроенного центра, поддерживающего мои вопли одобрительным эхом. Со стороны улицы та еще была картинка: стою я, широко разевая рот и размахивая руками, как ветряная мельница, а передо мной сидит Черкасов и внимает.
Выдохлась я очень нескоро — то есть, по моим меркам нескоро, ведь обычно меня хватает всего на пару-тройку возмущенных реплик. Выдохлась, охрипла и только собралась развернуться и гордо раствориться в дождливой ночи, как Черкасов поднялся и, отряхивая джинсы, преспокойно заметил:
