И было то, о чем не знал почти никто: что это были за задания. Чтобы приволочь «языка» для допроса нужно было снять охранный контур «чехов», причем снять бесшумно. Догадываетесь, как? Стрелять нельзя, только холодное оружие. И подобраться в гористой местности к часовому мог иногда только тот, кто был с альпинистскими навыками на ты. И молоденького Лаврова старательно натаскивали относится к этому не как к убийству, а как к работе. Потому что есть вещи, которые можно проделывать исключительно с холодной головой. И напрочь вымороженным сердцем. Вот только рукам будет горячо, но это уже, как говориться, издержки. И вообще… кто-то должен делать и это. Отпаивая его спиртом после первого выхода, Сухов настоятельно советовал не заморачиваться, объясняя, что «Жизнь у нас интересная, но нервная. Поэтому мы веселые, но злые». Да уж, сдать нормативы на излишнюю доброту не грозило ни одному члену спецгруппы. Лавров хорошо помнил то состояние постоянного озверения, в котором он сам пребывал, стоило получить очередные сводки с мест сражения. «Им дали цель, как будто шавке дали кость, не мать, а мачеха наемная судьба. Уходят профи, чтобы сладко вам спалось в своих двуспальных, комфортабельных гробах[41]». Нет, тогда он этих слов не знал. Это потом, когда он слегка приоткрылся Часовщице, она вместо ненужных соболезнований переслала ему эту песню. «За нами строятся солдатские ряды, им тяжело: туда не бей, того не трожь, а профи бьются не за деньги, а за грош, и потому у них с пощадой нелады». Александру оставалось только дивиться тому, как незнакомый человек сумел подметить и четко выразить его собственные ощущения. А в творчестве Белоглазова он впоследствии и сам покопался, отобрав для себя наиболее понравившиеся ему стихи.
А в конце января двухтысячного на одном из выходов он словил пулю в бедро и был отправлен в госпиталь. Поэтому шестого февраля[42] группа Сухова ушла в мясорубку без него. И ни один не вернулся. Сам Лавров был комиссован по ранению и переведен в участковые в родном городе. Могли, между прочим, и вчистую списать, но, как он потом узнал, стыдливо откупились. Не его была очередь осенью девяносто девятого в Чечню ехать, а вовсе даже племянника военкома, но тот, как водится, порадел родной кровиночке и отправил в пекло чужого ему человека.
Тогда, по возвращении из госпиталя мало кто понимал, как с ним общаться. Кто-то пытался делать вид, что ничего не изменилось, ну вроде как смотался он к соседям по обмену опытом, получил новые ощущения, проехали, живем дальше. Кто-то откровенно его жалел, вызывая в Лаврове приступы ненависти, ему только этой оскорбляющей жалости не хватало! Кто-то жадно спрашивал, как это – сознательно обрывать чью-то жизнь? А кто-то побаивался, видимо, сумев разглядеть на дне глаз то, что не может смыть с души и памяти никакая мирная жизнь. Больше всего Александра бесили идиотские вопросы, особенно один, периодически задаваемый окружающими: как Вы думаете, правильным ли было решение об отправке части милиционеров в Чечню? Да откуда же мне знать, чем кто-то там наверху руководствовался, устроив подобный «обмен опытом»! Нет, с обучением милицейской работе все понятно, но в огонь-то желторотиков вроде него зачем засунули? Зачем заставили переучиваться на тех, кто не ценит чужую жизнь? Зачем насильно впихнули философию не защитника, а агрессора? «Здесь не спасут тебя, ни мама, ни джедай, ни фехтование, ни ниндзевский прием. Здесь, если можешь убивать, так убивай, а фехтовальщики лежат под тем кустом». Это следовало бы оставить на откуп кадровой армии, контрактникам, в конце концов, тем, кто точно знал, чем собирается заниматься по жизни и где служить, а зеленые мальчишки, пороху толком не нюхавшие, на войне зачем? Только говорить нечто подобное – абсолютно без пользы. До сих пор мальчишек в Чечню посылают
