Месяц назад Виктор Степанович буднично застрелился у себя в кабинете с табельного оружия, хотя поводов для стрельбы себе в голову, вроде не было. Павел не связывал его самоубийство напрямую с Ховринкой, но не оставлял эту версию.
Кофе в маленькой чашке остыл – Павел пил его крохотными глотками, абсолютно не чувствуя вкуса. Он сам не знает, зачем это делает. Скорее всего, по инерции – по утрам положено пить кофе, вот он его и пьет. Поправив несвежие волосы, посмотрел в окно. Солнце, разогнав дождь, поднималось большой сковородкой над мегаполисом, равнодушно разбрасывая слабое осеннее тепло по городу.
Петрунин включил радио, чтобы хоть какие-то голоса наполнили пустоту квартиры. Ненавистно громко запела какая-то вновь испеченная певичка о «холодном небе и зиме», он тут же выключил приемник. Открыв дверцу холодильника, заглянул внутрь – не потому что проголодался, а так, автоматически. В холодильнике – давно открытое молоко, пожелтевший кусок сливочного масла в раскуроченной, жирно блестящей фольге, множество консервных банок, засохший сыр, с парой сморщенных сосисок. В последнее время он практически ничего не ел.
Павел еще раз подошел к окну и посмотрел на детскую игровую площадку. Пухленькая девочка пинала маленький футбольный мяч отцу, который он осторожно отбивал в сторону своего дитя. Малышка каждый раз радовалась, когда мяч летел к ней обратно. Она скакала на месте и прихлопывала в ладоши, восхищаясь своим отцу. Тот в свою очередь поднимал вверх руки как футболист при забитом голе.
Петрунин подумал, что давно ни с кем не встречался и даже не разговаривал по телефону. У Данилы, его друга, с кем они попали во вторую передрягу в Ховринке, умирал отец. Данила искренне любил отца за его оптимизм и энергию. Он часто сидел в палате у отца, который из здорового мужчины превратился в мумию с усохшими жилистыми руками с желтыми ногтями и венами, изгрызенными медицинской иглой.
Павел пару раз бывал с Данилой у его отца, но эти посещения носили вымученный и неловкий характер. Капельницы у изголовья, едва различимый запах мочи и лекарств, напряженные врачи и медсестры – это не придавало оптимизма и радости в жизни.
Павел сел за стол и начал писать. Он вел записи о самом страшном месте в Москве – Ховринке.
Паша стоял на десятом этаже Ховринки, среди обломков воздуховода. Алюминий погнулся, а местами даже порвался, его куски торчали, будто зубы гигантского чудовища. Его взгляд был направлен на шумный суетливый город, который казалось, не замечал проблем больницы. Вокруг стояла легкая аммиачная вонь.
