- Район оседлал, теперь меня норовишь? – улыбнулся Науменко, выпрямляясь.
- Тебя оседлаешь! Напоследок одно скажу: груз ты взвалил немалый, а везти надо. Ноги загудят – подмоги проси. Это всего верней. Помнишь, как в атаки хаживали, – плечом к плечу? Вроде бы и страшно, а...
Дверь с грохотом растворилась, и через порог шагнул парень, румяный с мороза, в нагольном тулупе.
- Скоро вы тут распрощаетесь? – грубовато спросил он.
- Скоро кошки любятся, Ефим. Разве не знаешь? Прими-ка во здравие рабы божьей Марии, – предложил Камчук, подмигнув хозяйке. – А ну, Маша!
- Не пью, – отказался парень.
- Один раз можно. Мы вот тоже не пьём, а ради такого случая согрешили. Иль ты за мой отъезд с отцом выпил? Он, поди, рад, что Камчук уезжает, а?
- Об этом его спрашивай, – буркнул Ефим и, сдвинув на затылок шапку, из-под которой выскользнула бронзовая прядь, без лишних слов опрокинул посошок.
- Ну, с богом! Спасибо за хлеб за соль, хозяюшка, – дружески обнял хозяйку гость. – Повезло тебе, дьявол кудлатый! Такую жену отхватил. Вот если схвачу её и – в тайгу, а? Что скажешь?
- А райком на кого? – скрывая зевок, усмехнулась Мария.
- Григорий заменит, – подталкивая Ефима к порогу, рассмеялся Камчук.
Сняв с гвоздя под полатями кубанку, Науменко привычно кинул её на непослушные кудри и последовал за ними.
Землю подсинила ночь. На всё село один огонёк запоздалый, да и тот скоро Мария потушит. Трескучая, насупленная ночь! Такие бывают перед зимним Николой.
- Час поздний, ночевал бы, – не очень настойчиво предлагал Науменко. – Утром с народом простишься, уедешь по-людски.
- Прощаться не стану. Бузинка не на краю света. Поехали, Ефим! Да чтоб не цоб-цобе, а с ветерком!
Жеребец, ёкая селезёнкой, рванул с места.
«Вот и всё», – облегчённо вздохнул Камчук и оглянулся: куда- то за спину торопливо уплывали серыми утицами дома.
- Наддай! – давясь морозным воздухом, крикнул он. – Грра-бят! – Воронко, приученный к этому крику прежним хозяином, прянул в сторону, едва не выскочив из оглобель, и понёсся остервенелым чёрным ветром. Дома-утицы не отплывали теперь – испуганно шарахались. А деревня спала.
«Спячка одолела!» – усмехнулся Камчук.
Вспомнилось, как в двадцать девятом въехал сюда уверенный в себе, в своей правоте, чтобы сломить глухое молчание деревни, оживить её, очеловечить, вытряхнуть из неё дремучую окаменевшую душу и вдохнуть новую, раскрытую, доверчивую. Как влажное горящее зерно, перелопачивал человеческие судьбы. Перелопачено немало.
