– Довольно плохой, прошу отметить, – хмыкнул Яков – Последние дни свои он доедал локти. Знаешь, если бы мне дозволили, я бы тебе принес те начертания. Они удивительны!
Григорий покачал головой, его серые-русые пряди пали на лоб спиралькой, глаза сверкнули, и он вывел, вывел словно пьяный, пусть той чай, но он пьян всегда. По его венам верно струится вино, благо не водка.
– Не все то гений, кого признают. Каково оно признание? Глянь! Вновь упущенный покойник – не вскрой его могилу, и никто бы сего шедевра не узрел.
– Разве это повод, – удивленно спрашивал далекий от всего этого Яков, слишком простой и приземленный для рассуждения о величие – Разве повод это даже не пытаться выйти в свет?
Григорий хмыкал на все это – он ответ знал. Он решил спиться, он решил пропить свой талант, он решил похоронить его с собой где-то среди любовниц и больной печени. Но кто ее будет лечить иль все лекари мертвенно бледны – бледны идеей.
– А что пытаться, Яш? Все оно тщетно, я сам оное понял.
– Ты даже не пытался, Гриша. Ты даже не показывал ничего своим, – язык не повернулся сказать о дружбе – товарищам.
– В чем толк? То, что мной написано станет лишним подтверждением слепоты общественной ко всякому уму, – печаль горькая ела злато глазное и оно встрепыхнулось, попыталось сбросить с себя петлю меланхолии дурнышной.
– Что мы чаи пьем? Пойдем выпьем чего крепче, в честь встречи!
Яков подумал, что тоже хочет спиться. Он слишком устал от всего этого.
– А давай я дам тебе что-нибудь, – вдруг воскликнул горе-поэт, совсем не на песню предложения – Дам тебе почитать что-нибудь… Ну право! Прочтешь и поймешь от чего не показывал.
– А потом выпьем?
– Давай все вместе, нам нечего терять.
На том они и решили. Только не хотели они в каморке ютится, они пошли пить туда, где звенела когда-то их молодость. Куда-то к блеску реки, куда-то к блеску снежному и блеску зеленых мышьячных платьев. Искры, искры! Безумное беззубое пьянство, хоть не опиумное. Но когда они из интереса брались за руку, когда таскались под ручку напевая православные гимны, Яша видел желтый ноготь. Он не спрашивал, он сравнивал лишь со своими. Потом что-то кольцевало шею, потом что-то кололо нос, потом-потом. Все то было празднество среди чумного ничего. Богоматерь смотрела из церкви, как чьи-то сыны сами себя распинают. Только не было у них матерей, и отцов давно не было.
Смешливый пьяный путник из города имени Морта запомнил лишь одно – они шли с Григорием Андреевичем закругляться, ибо круги пред очами дымились фиолетовым и желтились черным. Адская какофония. И ад был даже не в ней, а в очередной встреченной дамской юбке, правда, знакомой. Мимо театра шла пара – какой-то важный толстый господин с слоновьем шнобелем, но он тут неважен, а с ним женщина. Ее лицо Яша не смог бы не признать! То была невеста его любимого друга, друга. Единственного друга за жизнь, а не спиртового господина, что никогда ему не доверял и, чего врать, даже не помнил уже ничего. Яшечка, Вы кто? Яшенька, а когда мы познакомились? Вы Яшенька или Толя? Бог же с ним, он сейчас тычится в ладонь и ржет по-скотски. Бог с ним! Женщина. Женщина! Эта женщина. В синем платье – сплошной изыск кружев и брошей.
