Сокол прошёл ещё немного, прежде чем обернулся назад. Он надеялся заметить хоть какое-то изменение в пространстве, но ощутил горечь разочарования, когда понял, что произошло ровным счётом ничего. Всё оставалось по-прежнему раздражающе белым, ненормальным и невозможным.
— Дерьмо…
Сокол, закусив губу, похлопал себя по карманам, однако в них не было ни одной полезной вещи, которая могла бы ему помочь. Он был практически беззащитен против опасности, если она, конечно, собиралась его здесь настигнуть.
Куда же он угодил? И что ему теперь делать?
Сокол был растерян, и это его морально убивало: ему совсем не хотелось подыхать в этом забытом самим Сущим месте. В этот раз он не желал пускать всё на самотёк, чтобы его судьбой кто-то, а не он сам, распоряжался. Сокол должен был вернуться обратно, чтобы сделать всё от него зависящее для… а для чего? В прошлый раз его поступки не привели ни к чему хорошему. И какой, интересно, был толк возвращаться в суровую реальность, где его наверняка поджидал новый ужас?
Он был чем-то болен. Сокол не знал, как это объяснить, но с его телом творилось что-то не то. Оно предавало его, не подчинялось и только мешало.
Сокол подумал, что его прокляли, что на той ненавистной книге стояли ниврийские печати, разрушенные из-за его неуёмного любопытства. Он решил, что страдания, выпавшие на его долю после храма, это длинная пытка, в конце которой его поджидала ещё более мучительная кончина.
Сокол поёжился от жутких мыслей.
Когда смерть была так близко, он осознал, что был совсем к ней не готов.
Людская плоть всегда являлась податливым материалом, как и людское, скотское сознание.
Сокол судорожно развернулся на глубокий, спокойный голос, сквозивший собственным превосходством над всеми живыми существами. Куда бы он не поворачивался, он слышал его везде. Всё место казалось одним голосом — таким опасным и одновременно с этим — манящим.
Напрасно надеяться на то, что вы, смертные, когда-нибудь изменитесь. Ваши низменные инстинкты вызывают презрение.
— Я не боюсь тебя! Понял?! Не боюсь!
Голос низко рассмеялся, и этот смех пробирался в мозг, в каждую извилину. Он пульсировал и усиливался, вызывал животную панику.
Ах, конечно же. Как я мог забыть этот досадный момент. Жалкие людишки всегда думают, что их бесполезной жизни что-то угрожает. Но их маленький мозг никогда не поймёт, что они никому не нужны.
— Если ты… — Сокол, стараясь сосредоточиться, рвано задышал. — Если ты думаешь, что меня напугаешь, то спешу огорчить. Твои возвышенные речи не напугают даже годовалого ребёнка, урод!
