Развернулся я бежать, а туннель за спиной исчез, как не было его, стена только руки колет. Кровь во мне бьет, деваться некуда. Думаю, сожрет! Как есть сожрет! И за что меня Господь отправил в этот Тартар? Столько перенес я с пароходом, а теперь суждено умереть в лапах монстра чешуйчатого.
Обернулся, дрожу как ветка осиновая, по которой зимой, птички скачут, а зверь меня разглядывает. Один глаз его, больше парохода, на котором я затонул. Заметил я, что вновь молюсь, по привычке или от страха, не знаю, но легче на сердце от этого, да и зверь никаких действий ко мне не предпринимает. Тут развернулся он всей мощью и раскрыл пасть, а оттуда столб пламени, сквозь острые зубы. Подпитал он слегка огненную воронку, а шум со стонами только усилились изнутри, и завертелся вихрь сильнее, чем раньше.
Потяжелело мне, сердце дрожит, наполнился я отчаянием, вперемежку с болью душевной. Вспомнил, как бросил жену, отправляясь в первое путешествие, как плакала дочка. Забрал я у них последние деньги и дверью хлопнул. Вспомнил и мать, о которой позабыл надолго, до письма, что померла она, меня не дождавшись. Восстали в памяти, увлечения молодости, о которых и говорить совестно. Опустил я голову и захотелось не рождаться никогда на землю эту. За чем гнался? Что искал? Зачем бед столько натворил?
Глянул на зверюгу, а он все кружит и хвостом размахивает, словно смеется надо мной. Чувствую, голову сдавило, в сердце буря поднялась, хуже прежней, ощутил я мысли, слова готовые, предложения целые, будто пронзает меня ими.
– Ты, говорит – Дометий, узнал меня! Но сам в себе не сознаешься, искал и нашел!
– Кто ты? – спрашиваю.
И сам в себе понимаю – знаю чудище! Но, как?!
– И ч-что з-здесь делаешь, откуда т-т-ты? – заикаюсь, дрожа от ужаса.
– Я не зверь, я больше! Я служу! Я один! Нет сильнее тварного создания! Нет подобного мне, и нет мне пары, чтобы не заполнили мы землю и не вытеснили вас – человеков! Но, я жду конца! Конца всего, чтобы явить свою силу! Живи Дометий и думай, или станешь частью меня!
Змей блеснул чешуей, отблески вспыхнули у меня в глазах и мир словно потух, как свечка, что сожгла до основания свой воск.
И я добавлю от себя:
– Живи в чистоте Иван, не позволяй упасть себе, меняйся, умножай талант, не дай украсть душу, заполнись добром…
Голос закашлялся и захрипел.
Иван взволнованно поглядел на штору, за которой послышался резкий и неприятный писк аппарата. Стержень его карандаша сломался от давления руки и покатился к двери. А на пороге появились торопливые туфли медсестры. Та резко отодвинула штору и занялась трубками входящими в тело старика, что лежал на кушетке. Казалось, дед прожил лет под сто, скудная бороденка, седая голова с прядями и широко открытые, голубы глаза, смотрящие на место, где сидел Иван.
