— У меня нет оснований считать иначе, — «пятый в нашей черте» — это много, даже слишком. Чонса черство хмыкнула, — И сколько ждать до того, как мы будем бросать каждого второго в костер?
Феликс усмехнулся. Он отличался от других наставников малефиков — скорее всего, потому что в его подопечные в свое время попала Чонса, когда была еще неразумным свертком вонючих пеленок. Возможно, он всегда был хорошим где-то в глубине души. А может, попросту страшно стар. Чонса заметила, как велико ему стало кресло, а алые одеяния не скрывали печеночных пятен на коже его рук. Он был стариком сколько она себя помнила. Но главное — он был добр к ней. Даже помог избежать смертной казни во время заключения в монастыре Святого Миколата после войны с Шором.
— Охота верить, что мы отбросили Тёмные Времена, — сказал он, потирая трепещущей рукой серебряный висок, — Но скажи, девочка моя, ты ничего об этом не знаешь?
Пламя свечей на массивном столе красного дерева отражалось в её глазах, сощуренных и внимательных.
— Нет.
— И ты ничего не чувствуешь?
— Нет, — подтвердила Чонса с толикой раздражения, — Если нечто и изменилось, мне это неизвестно.
— Это бесконечно странно. Обычно в год приводят столько детей, сколько за последний месяц. В малефикоруме делается тесно.
— Так постройте ещё одно крыло.
— Дело не только в этом. С востока ползут слухи. Странные слухи. О всякой нежити, что пробудилась, дурных знамениях, хворях и прочей ереси. Все это нехорошо выглядит, Чонса.
Кажется, она слишком сильно стиснула пальцы на своем колене.
— Не бойся, мы не будем кидать детей в огонь, Шестипалая.
Сухой смешок скрипом прошел сквозь сжатое горло. Феликс вздохнул.
— Кажется, ты утомилась. Ступай, отдохни. Твоя келья не занята. А утром поговорим.
Тяжело скрыть облегчение, но ей удалось — в низком поклоне и опущенном лице. Стыдно было признаться, однако её обрадовала такая мелочь, как собственная комната. Она была готова к дорматориям и дурным воспоминаниям, что они несли: затекшие от соломы на ледяном полу бока, запах пота, кашель и храп.
— Доброго вечера, Ваша Святость.
— Спокойной ночи, Чонса.
Уже в спину он сказал ей.
— Не волнуйся. Я пригляжу за ней. Честное слово.
Чонса вспомнила о море, потому что у неё стало горько в горле. Будто наглоталась воды в прилив.
Но сон не шел. Виной тому были старые каменные стены, изученные ей до последней шероховатости побелки еще в подростковом возрасте и мысли о будущем. Она крутилась, но любые намеки на усталость пропали, когда Чонса осознала, что вместо одеяла у неё — мешковина, как у Дебби.
