— Попьем молочка, фиуро.
Я покорно киваю, хотя знаю, что затея это бесполезная. Сминис подносит кружку к моим губам, чтобы я сделала глоток. Молоко холодное, но, попадая на мои губы, оно закипает, вспенивается и чернеет. Я не могу его проглотить, это больше не молоко, это пленка свернувшегося жира. Сминис качает головой и отставляет кружку прочь. Она вытирает мне губы и пробует снова. Я снова жадно приникаю к кружке, чтобы со стоном отстраниться, когда горячая пена обжигает мне рот.
— Я… не… — это все, что удается выдавить из себя. В горле словно засели дзуры — противная мошкара, которая в Цветение вьется в комнатах и набивается в глаза и рот. — Не… мо…
Сминис отставляет кружку и качает головой. Мы пробуем мясо — и куски чернеют и обугливаются, стоит лишь прикоснуться к ним языком. Я жую лук, и он скручивается в твердую соломку у меня во рту. Я не могу ничего проглотить, я не могу выпить даже глоток воды. Лихорадка жжет меня изнутри. Она превратит меня в пепел, и с этим ничего нельзя сделать.
Ничего.
— Уй… ди, — прошу я, когда сил больше не остается. — Все… Не мо… гу.
Сминис долго смотрит на меня, и в глазах ее я вижу слезы.
Да, милая моя, да. Твоя хозяйка скоро умрет, но ты не печалься. Хозяин найдет себе новую жену, еще красивее, еще моложе и без магии. И она станет матерью его новых детей и мачехой наследнику и моему несчастному маленькому сыну. И они будут жить, пока звезда жизни не покинет их тела.
А я умру.
Сминис забирает еду. Я знаю, что она не выбросит ее, съест сама и поделится со своей дочерью, косоглазой Рушунин. Рушунин и Сминис не бросят моего сына, когда его мама умрет. Они не позволят новой жене отца обижать его.
Я закрываю глаза. Попытка поесть совсем меня истощила. Сердце под тонкой рубушей бьется все тяжелее. Словно пытается продраться сквозь накатывающий жар, словно пытается выгнать из себя закипающую кровь.
Тук. Тук. Тук.
Тук. Тук. Тук.
Я слышу, как где-то снаружи плачет ребенок. Ржет лошадь. Смеется какой-то мужчина. Лает собака.
Эти люди останутся живы, когда я умру. Эти животные даже не запомнили меня, и им все равно, чья рука кинет кость и нальет воды рано утром.
Тук. Тук. Тук.
Я слышу чьи-то шаги по коридору, и, открыв глаза, замечаю, что наступил вечер. Я и не заметила, как уснула. В последнее время сон и явь часто мешаются в моем рассудке, и я теперь даже не знаю, кормила ли меня старая Сминис, или мне это приснилось. И только легкий привкус сгоревшего молока на губах говорит мне, что это все-таки было на самом деле.
