Ну, а самое неприятное, что ему не доплачивали денег. Сархат забирал свои десять процентов, а потом высчитывал с него то за сломанный черенок от лопаты, то за чай, который слегка остыл пока все подтянулись к столу. За опоздание с почты на работу тоже высчитывал, хотя Пахлавон бегал бегом туда и оттуда. А ещё снимал несколько рублей, если ему не нравилось как помыт туалет и избыток или недостаток засыпанной в яму хлорки. В общем, Пахлавону оставалось так мало, и домой он отсылал такие крохи, что отцу никак нельзя было наладить мотоцикл и купить корову. Матери он обещал прислать денег столько, чтобы хватило на маленький домашний ткацкий станок. Мать была мастерица ткать отличное полотно из хлопка. А старый станок даже отец уже не успевал ремонтировать.
Все несправедливости однажды перехлестнули через уровень терпения Пахлавона. И он ночью, когда все спали, собрал свои вещи, затолкал их в сетку «авоську», в которой носил из магазина продукты, и тихо ушел. А куда можно уйти в Москве таджику? Только на вокзал. Где можно переночевать и узнать, куда можно в Москве податься, чтобы заработать денег.
Казанский вокзал был похож на место тотальной эвакуации граждан СССР из своих городов, городков и деревенек в Москву. Если не приглядываться внимательно, то весь копошащийся людской «муравейник» был похож на настоящий, муравьиный. Все муравьи практически одинаковые. Только защитники – воины и начальники у них немного другие. Крупнее. Ну, матка муравьиная побольше всех и с крыльями.
Вот и на вокзале все приехавшие были похожи одеждой, походкой суетливой, кручением головами по сторонам и приобретенной за три-семь дней в тесном вагоне растерянностью перед открытым пространством. Между ними носились с тележками слаломисты-носильщики, филигранно проскакивая в незаметные простым пассажирам щели между плотно сбившимися в направленный поток приезжими. Носильщики и выделялись. Ещё резче контрастировали с народом дежурные по перрону в синих и красных беретах. На груди у них болталась цепочка, вставленная в длинный свисток. А к лацкану черного с серебристой оторочкой пиджака им прикололи табличку с порядковым номером дежурного. Для пущей ответственности, видимо. Выпадали внешне из муравьиного сумбурного движения к свету привокзальной площади и милиционеры в огромных фуражках, снаряженные портупеями, кобурами и толстыми широкими ремнями с блестящими медными бляхами. Среди них озабоченно метались люди в аляпистых одеждах, но тоже в одинаковых ребристых фуражках и с ключами, крутящимися на пальцах как пропеллеры. Это были таксисты. Люди вне закона. Лихие, наглые и страшноватые молодецкими своими окриками типа: – « Хей, тетка! Ехай со мной! Куда тебя забросить? Долетим как на метле!» Народ от таксистов шарахался, натыкаясь на чемоданы, сумки и чужие ноги в ботинках и туфлях. Вот их-то и выбрал Пахлавон для выуживания нужной информации, где в городе можно найти бригаду таджиков-строителей. К милиционерам он подходить стеснялся, даже рядом остерегался пройти. А уж вопросы им задавать – это вообще было выше его отчаяния.
