До отъезда на учебу в Москву я работал спецкором в областной газете и из четырех недель месяца дома бывал примерно неделю. Отписывался, сдавал материалы в редакцию и опять уезжал по степным городкам и сёлам, гонялся за интересными темами, которые, собственно, никуда и не убегали, а жили на всю катушку и ждали меня.
А сейчас я рвался домой, потому, что жизнь в России очень отличалась от жизни в Казахстане. Чем именно, я не смог разобраться. Просто чувствовал, что это не то место, где мне уютно и тепло. И чем глубже я проваливался в российскую глубину бездонную, тем жестче сила моей родины вытягивала меня назад, к себе. И сопротивляться этому напору было невозможно, да и глупо.
Я не был влюблён в государство, в Казахскую Советскую Социалистическую Республику. Не потому, что это государство не стоило моей влюбленности и обожания. Просто я ничего не знал про государство и власть. И знать ничего об этих структурах я не стремился и не мечтал. Это мне было не интересно и не нужно. Мы с государством жили параллельными жизнями и почти не пересекались. И оно при этом не страдало, да и я ничего не терял.
Мне просто нравилось и хотелось жить там, где родился, где был второй дом родной у всех пацанов – тихая, плавная и худосочная речка Тобол, там желал жить, где всё понятно с пелёнок, где любые цветы пахнут правильно, а чужие люди все свои потому, что тоже тут родились и ели одинаковый хлеб с единственного хлебозавода, где все дышали одним ветром из степи и где в семнадцать лет мы не успевали догнать растущие как из пушки саженцы клёнов, которые сами сажали толпой выпускников в новом школьном сквере.
Тогда это были веточки до колена нам, почти уже мужчинам. Года через три после выпускного я приходил в школу, во двор. Первого сентября. Узнавал все пятьдесят больших, настоящих деревьев по рисунку веток, а они узнавали меня в лицо и говорили мне «Привет!» шелестом резных листьев. Было хорошо и грустно. И мне казалось тогда, что клёны раскрасили себе листья в удивительные бордовые и охристые краски для меня одного, чтобы отблагодарить за подаренную им жизнь, и листья эти разноцветные роняли к ногам моим, чтобы я взял их на долгую память. Я подобрал тогда кучу пёстрых листочков и набил ими два кармана. Дома заложил в книжки между страниц. А потом закрутился по взрослой жизни и забыл про них. Они и сейчас лежат, сухие, в книгах. Ждут меня.
А я торчу тут как чубчик у рыжего клоуна из под смешной кепки. Торчу на берегу огромной Оки и как раб бессловесный понимаю только, что покормят и снова погонят на очередную тупую работу. Я жду каких-то символических денег на билеты до дома. Жду уже полторы недели, и не факт, что в конце третьей их получу. Надо что-то делать. Что-то предпринимать. Ехать надо. Добираться как получится. Ребята говорили ватажные, что бугор деньги почти всегда придерживает на неделю, а то и на две. Чтобы ждали и не разбегались. Чтобы работали во время ожидания. Но вот уже три дня работы не было. Мы краску, масло моторное, бензин и новые швартовые джуты с откоса перенесли на берег, все, что надо покрасили, отремонтировали причальные мостки и валялись кто на песке, кто в лодках. Ждали ватага. Который опаздывал уже на три дня.
