Димка Старухин смотрел вперед сквозь нас. То ли для него мы были прозрачными, то ли он имел седьмое и восьмое чувства, но он лихо обходил бакены, едва не задевая их бортом, поворачивал в сторону точно в тот момент, когда надо было пропустить встречное судно. Лодку, небольшой катерок или трамвайчик. «Ракету», встречную или попутную он отслеживал задолго до сближения, и давал крюк в сторону, чтобы не попасть под режущий выброс из-под киля острой плоской струи, которая нашу довольно крупную посуду могла легко опрокинуть и помочь затонуть.
Так и плыли. Шли, точнее. Пейзаж менялся медленно и монотонно. Мимо какой-нибудь прибрежной деревеньки дворов на пятьдесят мы проходили так натужно, что и домишки приземистые я успевал разглядеть, и садики маленькие с огородами, спускающимися как зеленые языки к воде, будто хотели поскорее напиться.
Толян глядел в другую сторону, на противоположный берег. Он то приближался не меньше, чем на километр, то почти исчезал из вида. Река по ходу движения то расширялась, то сжималась, от неё в стороны временами уходили узкие отростки, полные воды. Они петляли где-то за самой рекой между холмиками и островками, украшенными живописными кустами с краснеющими перед осенью листьями и густым непролазным камышом. Через пять-шесть километров узкие и неглубокие отпрыски Оки снова вливались в большую воду. Красиво все это было. Как на живописной картине очень талантливого художника, который сумел заставить свою картину двигаться, продуманно менять краски и перспективу.
– Вот тут жизнь! Натуральная! Животная, почти дикая! – Толян перекрикивал стоны двигателей – Бог именно её создал! Такую. Светлую, независимую, непокорную. Нам только кажется по ошибке, что мы хотим жизни с самолетами, телевизорами, холодильниками и мебельными гарнитурами. И с хрустальной посудой. А в натуре – такая жизнь сучья. Через эти хрустальные вазы и бокалы жизни самой не видно. Всё криво видно и расплывчато. Телевизоры вообще ухайдакивают правильное понимание житухи нашей. Да ещё шмотки заграничные. Пока за ними народ носится, язык вываливает, он вообще перестает жить. Он существует. Как наркоман на шмали. Пока план, дурь, шмаль есть – он ещё что-то соображает, но жить всё равно не живет. Потому, что башка только в одну сторону работает: где ещё дури прикупить.
Толян набрал полный рот слюны и плюнул за борт. Выматерился и замолчал.
– А на ватаге что, не жизнь? – Тоже заорал я.– Там всё по-настоящему. По человечески. И дружба, и работа, и правда вся! Вы же верите своим? Верите!
