Дверь с трудом отворилась изнутри. Старуха с горшком в руках протиснулась сквозь образовавшийся проем, валенком отбросила наваливший за ночь снег и, попривыкнув к свету, воззрилась на содержимое «ночной вазы».
– Так-так, неплохо, неплохо, – приблизив горшок к носу, она понюхала, покивала головой, окунула указательный палец в желтоватую жидкость, лизнула ее, опять кивнула, еще раз оглянулась вокруг хозяйским взглядом – забормотала: – «Вали, вали «лапастый», скоро твой срок придет, а мой наверняка отодвигается», – и засеменила за дом, утрамбовывая валенками скрипучий снег. Вдруг, тучам надоедало хмуриться, и они открыли блёклое зимнее солнце. Перед носом старухи радостно плясала одинокая снежинка пронзенная внезапным лучиком и старуха нежно заговорила с ней, – красавица, ты совершенна, твоя симметрия идеальна, не приближайся ко мне, твой срок и так скоро придет, а вот мой, вишь-ка, отодвигается.
Старуха бесчисленное количество раз на дню, к делу и без дела, повторяла про себя это слово, и от него теплело на душе, уходила тревога. И, вовсе не потому, что «костлявая», вдруг отпрянула от этой развалины в человечьем обличии. И не потому, что она боялась своего конца. Она знала, что как таковой смерти нет, есть только момент перехода в иное состояние, в котором бессмертной душе намного приятнее и комфортнее. Там хорошо, покойно, но там не будет этой маленькой девочки…
В жарко натопленной избе, на печке весело булькала в кастрюльке жидкая манная каша, в другой – картошка в «мундире», на припечке привычно томился отвар из лекарственных трав.
Опера осторожно мела деревянные полы, стараясь не поднимать пыль, и для этого макала веник в ведро с талым снегом. Вдруг, рука ее застыла на середине пути.
– Узнает ли она меня? – ее взгляд беспокойно шарил по комнате, пытаясь вспомнить, куда она задевала осколок зеркала. Сунув веник под мышку, она открыла ящик комода, засунула туда руку и облегченно вздохнула, – вот он, нашла.
Выкрутив посильнее фитиль керосиновой лампы, она стала вглядываться в свое отражение, и то, что она там увидела, ей не понравилось.
– Ужас ужасный, – думала она, кусая деснами дряблые губы, чтобы они хоть немного порозовели, сдвинула морщинистую кожу к ушам, – неужели это я? Непостижимо, как давно я не смотрелась в зеркало? Наверняка не узнает, мне тогда было двадцать пять…
Веник выскользнул и глухо шлепнулся на пол, скрипнули кроватные пружины. Старуха вздохнула, сунула зеркало в карман, поставила ведро с веником в угол, зажгла еще одну лампу, в избе стало чуть светлее, и неслышными шагами подошла к кровати. Уже не тряпьем был прикрыт ребенок, ярко-красное новенькое пуховое одеяло в белоснежном пододеяльнике укрывало спящего ребенка до подбородка. На белой простыне и подушке темнели пятна от пота. Старуха достала из комода сухое белье, ловко поменяла постель, осторожно сменила пижаму, отерла полотенцем лысую головку девочки, пучки волос она давно остригла, взяла отвар и поднесла его к изболевшимся губам ребенка. Когда последняя капля была отправлена по назначению – послышался едва уловимый вздох, медленно стали приоткрываться глаза, мутные поначалу, постепенно проясняясь, остановились на старухе.
