В какой-то степени он прав. Только я меняю человеческие лица и исключительно по своей воле.
– И почему же, можно узнать?
– Мы одной крови, – медленно проговорил он. – Потому моя суть вас не испугала.
Нет, Грир, мы абсолютно разные. Ты зверь, а я охотник. Ты горячий внутри и холодный снаружи, а я – наоборот. Но так странно, что тебя привлекла та часть меня, которую усердно пытаюсь спрятать, – часть, рожденная в боли, выплавленная и выкованная страхом.
– Почему для вас именно это так важно? – спросила тихо.
– Зверю нужен зверь, Эстер, – ответил он низким голосом, в его груди словно назревал волчий рык.
– Но если мы равны, отчего же вы насильно хотите меня удержать?
– Мне этого хочется.
Нет-нет… Ты просто боишься, что я тоже тебя брошу, не смогу принять. Меня практически осенило. Мысль эта внезапной вспышкой возникла в голове, и пришло четкое осознание: именно так все и обстоит.
Герцог, с виду такой безразличный, опасается, что я уйду, как уходят другие. Изменить себя он не может: никогда не искоренит отпугивающей людей жестокости, граничащей с безумием, дикой безжалостности – это его природа. Волк, как бы ни хотел, ни за что не превратится в ягненка. Вот и остается только заставлять, принуждать, давить. И все это – из-за страха потерять то, что приглянулось. А приглянулась ему на этот раз я, к моему счастью и несчастью.
Зверь не спрашивает разрешения, он забирает что хочет. Им руководят инстинкты, и человеческий разум способен обуздать эту животную суть лишь отчасти. В этом была моя ошибка: я пыталась понять человека, а надо было разгадывать тварь, которая смотрит на меня сквозь желтые порталы глаз.
Вот я, кажется, и узнала, что написано в закрытой книге под названием «Ланс Грир».
И он сам все это осознает, отсюда напускное равнодушие и попытки предупредить о том, что ждет его жертву. Эфирный гуманизм.
Но между нами и правда есть что-то общее, я тоже сторонюсь нормальных людей – тех, кого не ломала судьба.
А нас сделала такими жизнь. Обстоятельства. Перед мысленным взором встало лицо дяди, пьяное и искаженное гримасой похоти. То, как он прижимал меня к своей грязной, пахнущей кислым потом постели, в которой частенько засыпал прямо в сапогах, как в наполовину стянутых портках наваливался всей тушей и сопел в ухо. Дергался и злился, пытаясь проникнуть в лоно тщедушной девочки-подростка, неистово отбивающейся и кричащей. Наверняка тетка слышала, не могла так крепко спать. Но почему-то не захотела приходить. Так давно не вспоминала об этом. О своем первом убийстве, навсегда закрывшем двери в мир приличных людей.
