К тому времени Слободку снесли, балку сровняли с землей и засадили парком. Жителей, включая моих бабушку и деда, рассеяли по различным «черемушкам». Товарищей моих детских проказ я не видел долгие годы.
Однажды во время летних каникул между седьмым и восьмым классом, родители отослали меня в пионерский лагерь. От греха подальше… Там я так же продолжил деятельность мелкого бунтаря. Дисциплину не признавал вообще. В особенности игнорировал подъем и присутствие на линейках. Курил, матерился, смущал отрядных девчонок анекдотами, от которых сам бы покраснел, не будь к тому времени покрыт загаром. Не было в лагере драки, в которой я бы не участвовал, а большинство и спровоцировал. Таким образом, я вскоре стал лагерным изгоем, общение с которым считалось дурным тоном и появление в компании которого, мягко скажем, не приветствовалось.
Председателем совета лагерной дружины, неожиданно для меня, оказался мой незабвенный слободской «кореш» – Cанька, теперь уже комсомолец. Он был звездой всего лагеря. Музыкант и вокалист в лагерном ансамбле, приветливый парень, галантно относящийся ко всем без исключения девчонкам, которые все без исключения были в него тайно или явно влюблены. Душа компаний, светский балагур, способный поддержать разговор на любую тему… Вот таким стал мой дружок вдали от влияния Слободки. Он вытравил Слободку из своей юной комсомольской души. При встрече он уходил от всех воспоминаний о нашем развесёлом слободском детстве и очень деликатно, под видом крайней занятости, прерывал мои попытки пообщаться.
А я продолжал вести себя так, чтобы быть достойным той Слободки, которой уже не было и дружбы того Саньки, которого уже никогда не будет… И вдруг, в какой-то момент, мне показалось, что я последний в этом мире человек, в сердце которому еще стучит Слободка ставнями своих давно погасших окон. Мне стало страшно и одиноко, и я заплакал. Это были последние слезы прощавшегося со мной детства.
Своя Рыба
От Слободки до Днепра было километра три под уклон, и это только до шумной набережной. А оттуда до излюбленных рыбаками закутков ещё час пути лёгким шагом. Но такие расстояния не останавливали слободских мужиков, для которых рыбалка являлась не страстью, а инстинктом, сравнимым, разве что, с инстинктом продолжения рода. Даже дед в свои хорошо за семьдесят выходил, бывало, из дому ни свет, ни заря с удочками на плече.
Врагом слободских хозяек был дядя Витя, местная достопримечательность. Стоило когда-нибудь в его присутствии выставить на стол рыбу, приготовленную любым способом, будь то фаршированный судак моей бабушки или жареные лещи соседок, как начиналось: «Тю, и это рыба? Да это ж детский сад. Таких мальков надо обратно отпускать. Чтоб подросли». Едкие замечания в сторону рыбьего размера подрывали восприятие вкусовой гаммы рыбного блюда – гордости хозяйки. И нередко рыба оставалась нетронутой. Перечить же дяде Вите никто не мог, так как лет пятнадцать назад он действительно поймал выдающуюся рыбу. Леща сантиметров под восемьдесят и весом в десять с хвостиком килограммов. Сей факт был запечатлён на фотоплёнке сыном дяди Вити, посещавшим в то время фотокружок во Дворце пионеров.
