– Я тоже люблю тебя, Торн. – Большие серые глаза Дейны смотрели нежно, но в них – как отчетливо видел это сейчас Торн – светилось прощание. – Но правда есть правда. Прости, что не сказала раньше.
Никто на Годане не жил дольше шести октин. Так повелось с начала времен. Так было предопределено великим Йордэмом. Сорок восемь лет, плодотворных, полных здоровья и физического благополучия было отпущено человеку, а потом, ровно через шесть октин после рождения, наступало время уходить в Тень. Еще ребенком, в мастерской уличного торговца Торн видел часовой механизм. Шестеренки цеплялись друг за друга, толкая стрелки по циферблату, когда вдруг что-то щелкнуло и все остановилось. С людьми происходило то же самое. Они останавливались, и вся разница была в том, что никакой мастер не мог запустить механизм заново.
Тень была привычной и неизбежной. Торн радовался тому, что уйдет через четыре дня после Дейны – достаточно, чтобы воздать последние почести королеве Шеллена и не сойти с ума от тоски по ней. Но октина и четыре дня?
– Девочкам я скажу сама, – продолжала Дейна. – Вам придется ускорить свадьбу Моэры. После окончания траурной церемонии она станет королевой. А королева Шеллена, как ты помнишь, не правит без хранителя…
– Я не допущу этого.
– Мне тоже не нравится ее выбор, – рассмеялась Дейна. – Однако не нам с тобой мешать юной любви.
Но Торн не думал ни о старшей дочери, ни о ее чувствах.
– Я не допущу, чтобы ты умерла.
Дейна вздрогнула. На Годане никто не говорил про смерть. Тень требовала уважительного отношения к своему истинному имени. Смерть пугала, Тень была милосердна и ласкова. Смерть наступала внезапно, Тень ждала в условленный час. Смерть причиняла боль, Тень приходила как ласковая мать прикрыть усталые веки. И неважно было, что Тень и Смерть есть одно и то же, единое и неразличимое небытие. На Годане не было смерти. Была лишь Тень.
– Это невозможно, Торн.
Дейна протянула руки, чтобы обнять. Последняя ночь им оставалась, последние часы нежности. Торн уклонился от объятий и быстро пошел к лестнице, ведущей с террасы. Лишь осколки бокала захрустели под сапогами.
Клоун Раймар был звездой городского Рынка. Хочешь посмеяться? Приходи на Рынок. Хочешь поплакать, призадуматься, погрустить из-за неизбежного? Приходи на Рынок. Ни в одном театре не увидишь, ни в одном приезжем балаганчике не найдешь того, что показывал Клоун Раймар между рыбным и цветочным прилавком.
Один его облик привлекал больше зрителей, чем все актеры городского театра. Клоун Раймар был уродцем, диковинкой, вроде женщины с бородой или вечного ребенка. Но если бородатые женщины и взрослые ростом с детей иногда встречались на Шеллене, то Клоун Раймар был такой один. Его лицо прорезали глубокие морщины, во рту не хватало зубов, белесые выцветшие глаза вечно слезились. Одни говорили, он был таким с рождения; другие уверяли, что он сморщился, как только наступил возраст взросления – три октины. Завороженные взгляды провожали Раймара, куда бы он ни пошел. А за взглядами в потрепанную, как и он, серую шляпу сыпались монеты.
