День один. Свет отделенный.
Феликс — это имя он выбрал себе сам.
Солнце пробивалось сквозь садовую листву, переменчивый узор ложился на руки и лица, дрожал на белой ткани одежд. Он подумал, что мать не случайно любит бывать в саду в солнечную погоду — за игрой светотени не видно на лице первых морщинок, с которыми уже не справлялись египетские притирания. Мать сидела в кресле, как всегда, старательно напудренная, нарумяненная, с подведенными бровями — да видел ли он ее когда не в полной раскраске? — а подле нее безмолвно стояла неизменная черная рабыня, да еще он сам, разгоряченный быстрой ходьбой.
— Феликс. Зови меня отныне Феликсом, мама. Счастливым.
Он говорил так уверенно, да только не знал, куда деть руки. Скрестить на груди не хватало смелости, а если опустить — они сами собой начинали теребить края туники.
— Такое прозвище подобает вольноотпущеннику или какому-нибудь проходимцу вроде Суллы[4]… Феликс-везунчик. Ты что, хочешь прослыть «везунчиком»?
— Мама, я хочу быть счастливым.
— Так будь им. Чего тебе не хватает для счастья?
Сад был усыпан лепестками яблонь, голову кружил пряный ветер весны, солнце припекало почти по-летнему, но без горячего зноя, и даже насекомые звенели как будто не назойливо, а нежно. Чего не хватает для счастья в такой день отпрыску богатой и знатной семьи? Может быть, естественности? Не попробовать ли стереть грим?
— Ты знаешь, мама, о чем я молюсь больше всего?
Она только отмахнулась небрежным жестом — вроде бы от невидимой паутинки или нахальной мухи. А на самом деле, от его слов.
— Я зашел сказать, что еду в Аквилею. Навестить друзей.
— Да хранят тебя боги. Возвращайся, когда наскучит.
Ровный, небрежный тон, словно она и не догадывалась, какую именно дружбу он имел в виду.
— Мама, я еду к своим, к…
— Мне незачем слышать это имя, — она оборвала его так же спокойно и четко, как в раннем детстве, когда он выпрашивал сласти перед обедом.
И добавила, словно сказанного было мало:
— В Аквилее они чтут какое-то варварское божество, слышала я, ставят его чуть ли не выше Юпитера. Кто-то вроде Аполлона, только зовут на Б. Ты теперь решил переметнуться к кельтам?
Это было уже невыносимо!
— И все-таки ты примешь нашу веру! Ты примешь ее однажды!
Она поднялась величаво, запечатлела прохладный поцелуй на склонившемся лбу:
— Возвращайся, мальчик мой.
И не добавила имени. Ни старого доброго римского имени, ни домашнего детского прозвища, ни этого нового, с которым он только что был крещен.
