И однако спина и поясница его истерты тяжелой корзиной. Он истерзан семейными заботами. Он весь изломан сорокалетним трудом и беготней. Старость мучит его. Но вино, как новый Пактол, осыпает изнемогающее человечество золотом своих щедрот. Подобно добрым королям, оно насыщает свою власть благодеяниями и прославляет свои подвиги устами подданных.
Есть на земном шаре несметные безымянные множества людей, страдания которых не могут быть утолены сном. Для них вино слагает свои песни и поэмы.
Без сомнения, многие найдут меня чересчур снисходительным. «Вы оправдываете пьянство, вы идеализируете распущенность!» Признаюсь, что при виде благодеяний у меня не хватает духа считать обиды. К тому же, я уже заметил, что вино уподобляется человеку и что преступления того и другого равны их высоким качествам. Чего же больше! С другой стороны, вот еще одно соображение. Представим себе, что вино вдруг исчезло из человеческого производства; я думаю, что для физического и духовного благоденствия нашей планеты это принесло бы только ущерб, образовалась бы какая-то пустота, пробел, уродство гораздо более страшное, чем все те излишества и извращения, которые приписываются действию вина. Не имеем ли мы оснований признать, что субъекты, никогда не пьющие вина – по наивности ли, или по убеждению – просто глупцы или же лицемеры? Глупцы, т. е. люди, не понимающие ни человечества, ни природы – художники, отрицающие выработанные веками средства искусства, рабочие, презирающие технику: лицемеры, т. е. сластолюбцы, стыдящиеся своего сластолюбия, фанфароны, выставляющие напоказ свою трезвость, но выпивающие втихомолку от людей и имеющие какой-нибудь тайный порок. Человек, ничего не пьющий кроме воды, что-то скрывает от своих ближних.
Вот вам пример. Несколько лет тому назад на художественной выставке толпа глупцов осаждала одну картину – вылощенную, зализанную, отлакированную, словно предмет промышленности. Это была прямая противоположность тому, что мы именуем художественным произведением; нечто, напоминающее стряпню Дроллинга, но в то же время отличное от нее, как сумасшествие отлично от глупости или исступленный фанатик – от простого правоверного. В этой кишащей подробностями картине отчетливо видны были даже летящие мухи. Меня, как и всех других, тоже потянуло к этому чудовищному произведению; однако я стыдился своей слабости, ибо это было влечение к отвратительному. Наконец, я заметил, что мною бессознательно руководит своего рода философская любознательность, непреодолимое желание понять, каков мог быть нравственный облик человека, создавшего эту необычайную мерзость. Я внутренне бился об заклад с самим собою, что человек этот должен быть скверным. Я навел справки, и оказалось, что мой психологический инстинкт может торжествовать: я узнал, что этот изверг ежедневно встает с зарею, что он погубил свою кухарку и что он никогда ничего не пил, кроме молока.
