Дальше - школа французского просвещения и немецкого идеализма. Тридцатые годы. Удушье николаевской реакции, моровая полоса, эра казарм и канцелярий - и общий горький удел:
...изнывать кипящею душой
Под тяжким игом самовластья.
Арест. Годы ссылки, годы дум одинокого роста, кружения сердца и жизненных опытов. Пермь, Вятка, Владимир, Новгород. Затем - Москва сороковых годов. Раздраженье пленной мысли, ночные споры в салонах и кружках, Белинский, славянофилы, Грановский, Чаадаев. Лучи с запада, зори революций, диалектика Гегеля, гуманизм Фейербаха, романтический социализм утопистов. Ум зрелеет, талант креплет, и жарко распаляется жажда "обнаружиться". Тянет на дело, на борьбу, а на губах - замок...
Пограничный столб, и на нем - одноглавый худой орел с растопыренными крыльями. Россия позади. Впереди независимая речь, человеческое достоинство. "Утешение - в будущем... Жизнь раскидывалась перед нами лучезарно... Мы верили во все".
Герцен в Европе. Канун 48 года. Вера в демократию, в близкую революцию, в универсальный и спасительный социальный переворот, "93 год социализма". "Будущее" переходит на миг в настоящее... и становится прошлым. Чем горячее вера, тем тягостней разочарование. Крушение революции 1848 г. во Франции и торжество буржуазного порядка на Западе отзываются в Герцене жестким духовным кризисом. Он чувствует погибшими свои лучшие надежды. Он видит все реки истории текущими в болота мещанства, цивилизованного одичания. Он отталкивается от Европы с неистовой ненавистью влюбленного и всеми силами своей критической мысли обрушивается на ее буржуазное общество, на "формальную республику", на "картофельное тесто парламентаризма", на "либеральных кастратов" всех форм и мастей. Его перо достигает здесь необычайных высот обличительского пафоса и предметной проницательности. Его анализ режима буржуазной демократии исключительно ярок, глубок и прозорлив: многие страницы его так и просятся в хрестоматию. Доселе не утратил он боевой злободневности.
Но сильный в критике, Герцен лишен был миросозерцательного противоядия против пессимизма, его донимавшего. Он ясно видел всю порочность и обреченность буржуазного мира и "физиологически" предощущал неизбежность грядущей революции, которая с ним покончит. Но конкретных путей этой революции, ее реального облика и человеческого материала он себе не представлял. Революционное настроение оставалось при нем. Но ему недоставало революционной теории.
