— Вы недооцениваете прессу, Егор Степанович, — задушевно произнес голос в трубке. — Мне ведь ничто не мешает дать в завтрашний номер статью о том, как окружение господина Кольцова скрывает информацию. Причем написать это я могу так, что все моментально заподозрят, что в вашей компании происходят какие-то ужасные вещи.
Господи, да она никак пытается взять его за горло!
— Вы меня шантажируете, госпожа… — он заглянул в ежедневник, проверяя фамилию, которую он предусмотрительно записал, — Шевелева? Или просто угрожаете?
— Я не шантажирую и не угрожаю. — Голос утратил коньячную мягкость и стал похож на горький шоколад — твердый, гладкий, в блескучей серебряной обертке. — Я пытаюсь понять, почему вы не хотите, чтобы Тимофей Ильич общался с прессой.
Интересно, она записывает разговор или нет? Скорее всего записывает, конечно. На секунду Егор почувствовал, что всей душой разделяет нелюбовь шефа к журналистам.
— Наше нежелание общаться с прессой на данном этапе обусловлено только интересами дела. Конечно, мы не придаем особого значения прискорбному инциденту с господином Долголенко, — так звали директора завода “Янтарь”, — но нам не хотелось бы, чтобы пресса делала какие-то выводы до начала слушания дела в суде.
— Вы опасаетесь, что всплывут неприятные подробности, которые смогут повредить репутации господина Кольцова?
— Никакие подробности, связанные с господином Долголенко, Тимофею Ильичу повредить не могут, — сказал Егор мягко. — Но, согласитесь, очень неприятно, когда получаешь неожиданный удар, к которому совершенно не готов. Да еще в спину. Да еще от своих же.
В трубке замолчали.
Егор усмехался, рисуя в ежедневнике рожи.
Он виртуозно умел менять тон — с самого официального на самый задушевный. С самого грозного на самый нежный. И ни горький шоколад, ни старый французский коньяк не имели при этом никакого значения.
— Вы… расцениваете обращение директора “Янтаря” в суд как удар в спину? — осведомился голос.
— Никаких комментариев, — заявил Егор.
Повисло молчание, которое Егор Шубин не собирался прерывать. Пусть молчит сколько угодно. Раз уж он вынужден был ввязаться в этот разговор, он доведет его до победного конца.
— С вами трудно разговаривать, Егор Степанович, — неожиданно вздохнули в трубке, и Егор перестал рисовать рожи.
Очевидно, эта Лидия Шевелева неплохая журналистка, потому что она тоже виртуозно меняла интонации, на ощупь как бы примеряясь, пытаясь установить, на что в конце концов клюнет этот сухарь, не умеющий общаться с прессой.
