– Так он же хренов экстрасенс, – ответил Герман и с чувством расхохотался над собственной шуткой.
– Кажется, я теперь знаю, кто залепляет сенсоры у автоматических унитазов, – задумчиво глядя в потолок, проговорил Курт и продолжил потягивать заваренный Вероникой чай. Начальник оппозиции снова словно спал, только сон был приятный.
Комнату заполнил аромат ретро-лака со специальной отдушкой «ацетон». Вероника уверенными мазками покрывала розовые ногти густым иссиня-черным гелем, так она успокаивалась. Подсыхая, лак начинал играть перламутровыми проблесками.
Аурум сел напротив «пятиминутного» наставника. Герман был недоволен тем, что его вызвали, и заодно польщен вниманием.
– Мы сделаем тебя медийной личностью, будешь твердить, что узнал страшный секрет: квинтэссенция всей работы оппозиции за десять лет в твоих руках и ты готов поделиться секретом с людьми. Но дашь шанс Сордида Менте, этому Грязному Разуму, признаться во всем самостоятельно.
Герман поковырял в ухе, смачно сплюнул и протянул:
– Мать вашу за ногу…
– У нас нет робота-уборщика, – ледяным тоном заметила Вероника.
– А ты кто? – гоготнул Герман.
– Женщина, которую нельзя оскорблять, – твердо сказал Аурум, – мне достаточно дня, чтобы превратить твою жизнь в ад. Хочешь, я взломаю всех роботов рядом с тобой? Спокойный прием пищи, сон и дефекация станут для тебя несбыточными мечтами. Или выберешь славу и возможность ударить по Сордида Менте изо всех сил?
– Герман, это твой шанс поднять оппозицию и себя на новый уровень, и наконец-то напрямую потягаться силами с ИИшкой, – Курт выпрямился на стуле и сделал голос звонче для большей убедительности, – никто не справится лучше тебя, я об этом думаю много дней.
«Больше двух – уже много», – усмехнулся про себя Аурум.
– Сордида Менте. Мне нравится, – процедил Герман. Затем, словно репетировал сотню раз, с сарказмом, растягивая гласные, произнес. – Наш большоой дообрый друг Сордида Менте.
Все молчали, Герман кивнул.
– Я в деле.
***
Герман купался в лучах славы, даже зубы согласился полечить. Люди чувствовали в нем по-настоящему своего: чуть туповатого, уверенного, не молодого и не старого, опору стабильности человечества в классическом смысле.
Никто не запрещал заниматься оппозиционным делом, так как не видели в нем ни выгоды, ни опасности. «Еще одна банальная субкультура, – говорили те, кто следил за новостями, – но этот Герман хорош, хорош».
Он блистал, он много говорил, часто заученными, подкинутыми Аурумом и Куртом, словно старшими братьями, фразами, но Герману было неважно, он просто хотел, чтобы звук его голоса слышали другие люди. Он был из тех, кто в детстве, лет до семи, думают, что их зовут Заткнись. Глаза Германа все время лихорадочно горели, он был большим и важным ребенком в теле сорокалетнего мужика.
