— Его у-ме-ни-е… — прошуршали вдруг несколько пар лап огромных волков, пронёсшихся где-то невдалеке от поляны. — …Полученное от искры… самого первого его предка… — продолжили за них птицы, чирикавшие на ветвях неподалёку и носившиеся быстрыми стайками между ними, — сумевшего изготовить такое…Оно же тоже вечно… разве нет?.. — И, словно набиравший силы круговорот фраз, подобные звуки стали всё больше и больше окружать маленького человечка, стоявшего посреди поляны, прорываясь уже отовсюду: — Раздуваемая с каждым поколением… эта специальность… эта искусность… в обращении с-одним-и-тем же инструментом… принадлежащая не зверю, но-созданная-лишь по воле человека… пережила их всех… И в конце-концов-явила на свет того, кто одним-своим усердием одним-своим старанием… и ничем более… пробил стены их прежних-родовых-возможностей-проломил врата забвения-и преодолел отпущенный ему земной удел-заслужив-тем-самым право… выжить… став кем-то иным-если на то будет его воля…
— И что же говорит его «воля»? — недоверчиво и презрительно поинтересовался у этих звуков гном.
…Но поскольку его сущность больше не обременена законами его порочной стаи… Она стала больше… Она вырвалась из них… И пришло время для поворота… этого цикла… —
Если вы перестали делать какие-то вещи просто для удовольствия, считайте, что вы больше не живете.
Эрнест Хемингуэй
— Спесивая тварь! — возмущённо проверещала солидная немолодая дама в бордовом платье с оголёнными плечами, поспешно вылетев на улицу вслед за вырывавшейся из её рук полураздетой девицей, которой на вид никак нельзя было дать больше семнадцати-восемнадцати. Крутясь и извиваясь, та в конце концов всё же как-то сумела освободить из её крепкой хватки свой тонкий локоток и, прокричав ей на прощанье хемвионское «палентруас» вкупе с чисто сентусским «поганая стерва!», тут же зацокала своими изящными женскими полусапожками по каменной мостовой на противоположную сторону улицы, попутно добавив к своей вычурной фразе, что больше на этот «гадюшник» она не работает.
— Ну и катись! Всё равно вернёшься-я! Только я тебя назад… — продолжила было во весь голос пререкаться с ней дама в бордовом, стоя у дверей небольшого двухэтажного здания с развешанными на его каменных стенах ажурными стяжками из сиреневой ткани, но, оглянувшись по сторонам, ненароком вспомнила о приличиях, поскольку эта улица была общественной, и лишь тихо (но от этого не менее злобно и ядовито) прошипела — …теперь ни к каким чертям не возьму!
