Она точно знала сколько. Ведь главным спонсором этого храма был ее муж. По сути, на его деньги кафедральный собор и был выстроен. Это произошло незадолго до его смерти. Он как будто чувствовал ее неотвратимое приближение, и все время торопил строителей, словно боясь не успеть. Пытался получить прощение за свои грехи, неведомые ей? Но об этом Марина никогда не спрашивала. Значит, так ему было надо, этого требовала его душа. А она, как умная жена, не спорила с ним. Ну, или почти никогда, дура-баба…
Размышления Марины прервал звонок. Кто-то стоял у ворот дома и пытался привлечь к себе внимание.
– Кто бы это мог быть? – спросила она, с недоумением взглянув на Таню. – Я никого не жду.
– А сейчас узнаем, – откликнулась та. – Если добрые люди, то впустим. Ну, а недобрых поганой метлой выметем!
– Только не вздумай грубить, – предостерегла ее Марина. – А то знаю я тебя!
Но девушка уже вышла из столовой и не слышала последних слов, на которые непременно бы обиделась.
Вернулась Таня только через пять минут, когда Марина извелась от ожидания и собиралась уже выйти сама. В руках у девушки был золоченый поднос, на котором лежал большой красивый конверт с нарисованным на нем плачущим ангелом, обнимающим крыльями надгробие.
Взгляд Марины невольно затуманился. Она знала, что это за конверт. Внутри него находилось приглашение, от которого она не могла отказаться, как часто делала с другими в последние годы.
– Посыльный принес, – сказала Таня, всем своим видом выражая неодобрение. – Сказал, что должен передать лично в руки. Даже настаивал, нахал! Но я ему ответила, что в столь ранний час вы никого не принимаете, и если он хочет личной аудиенции, то пусть ждет за воротами, а в дом мы незнакомого мужчину ни за что не впустим…
Марина не слушала девушку, а потому и не прерывала. Ее мысли были далеко отсюда и во времени, и в пространстве. Обычно она не выносила почти физически, когда ее принуждали к чему-то, и яростно сопротивлялась любому насилию над собой. Но когда-то она сама захотела этой кабалы, в первые месяцы безысходной тоски и отчаяния после смерти мужа, и была даже рада, что есть место, где она может выплакать свое горе в компании таких же безутешных женщин. Ей так казалось тогда. Но со временем выяснилось, что это оказалось заблуждением. «Видимо, на миру красна бывает только смерть, а горе надо выплакивать в одиночестве», – думала она. – «Я влипла, как муха, возомнившая себя пчелой, в мед. Или пчела, возомнившая себя мухой, во что-то похуже. Но винить в этом некого, кроме себя. А потому, если насилие неизбежно, то расслабься, голубушка, и получи удовольствие».
