"вырастешь велик, будешь в золоте ходить..." Таковы были вполне несбыточные мечты распоясовского мужика, воспитанные темными, угрюмыми зимними вечерами; они до такой степени подняли дух распоясовских обывателей, что обыватели эти решились в предстоящей битве не жалеть своего добришка, так как, думали они, "наше дело верное!".
- Распоясывайся, робя! - галдели они. - Не жалей!
Втрое воротим... Вынимай кошели-то! Эй, старик! Что у кого есть под печкой - волоки... Обчисво!.. Надо в город посылать человека верного. Дедушка Пармен! Постой за мир! Расправь кости, обхлопочи!
- Пожалейте меня, православные! - говорил дедушка Пармен, восьмидесятилетний старец. - Ох, натерпелась моя спинушка!
- Уважь сиротские слезы! - надвигались на него распоясовцы. - Кто окромя тебя имеет в себе ум? Мы - народ черный, путем света не видали. А ты изжил век, стало, все как по-писаному видишь... Постой за наши животы! Дед, а дед!
Побойся бога, не дай в обиду!
- Ох-о-ох, пожалейте мою древность ветхую, детушки!
О-о-ох-ох...
- Дед! Пармен! - вопияли распоясовцы, - али тебе крестьянского разоренья не жалко? Чисто все помрем...
Долго ревела толпа, и долго, обливаясь слезами, оборонялся от нее старый дед, но наконец-таки сдался.
- Н-ну! - сказал он, выпрямившись и осушив глаза решительным движением мозолистой, корявой руки. - Коли так, так, стало, божья воля мне потерпеть еще на старости лет!
- Авось бог, наше дело чистое!..
- Видно, уж господь, батюшка Никола-милостивый так осудил меня венцом иду!
- Дай тебе господи! Пошли тебе царица небесная! - голосила воодушевившаяся толпа.
- А что деньги дадите, так я единой копейки не покорыстуюсь...
- Дед! Дед! Грех тебе, старому, этак-то говорить, - упрекали его распоясовцы: - такие слова про своего брата. Делай по своему уму, как тебя господь вразумит... Ступай с богом, постой за своих!
И вот старый дед, с котомкой за плечами, с длинной палкой в сухой руке, неровною поступью худых тонких ног, обутых на мирской счет в новые лапти, пошел "воевать" за правое дело.
Давненько-таки, признаться, он не бывал в городе, с тех самых пор, как сорок лет тому назад сидел в городском остроге, из которого и пошел прямо в Сибирь. А после Сибири, когда по манифесту ему вышло прощение, он не показывал в город и глаз и отвык от всех городских порядков. А порядки с тех пор шибко изменились; подьячий, который, взяв взятку, делал в прежнее время то, что хотел, то, что выходило по деньгам, вывелся. Пармену оставалось одно: положиться во всем на бога, на его милость и указание. Для большего успеха в своем деле он не ел, не пил по целым дням, желая постничеством угодить богу, а мирские деньги ревностно раздавал тем, кто обещал постоять за распоясовцев, причем он слезно плакался и умолял не погубить... Но в то время, когда старец Пармен постился и слезно плакал перед лицами, бравшими его деньги, как-то незаметно пропускались очень важные сроки к подаче прошения, к выслушиванию решения, к изъявлению несогласия, к апелляции в законный срок! Пропускались эти маленькие пустячки потому, должно быть, что Пармен не знал их, не мог о них упоминать и в молитвах, или потому, что кому-то, знавшему эти штучки, выгодно было молчать о них перед темным мужиком.
