Вот отворилась дверь, в будку понесло холодом, и вслед за тем появилась фигура женщины в истертой синей шубейке, с лицом, облитым слезами и покрытым темными, словно чернильными, пятнами. Слез и пятен достаточно Мымрецову, чтобы увидеть под ними шиворот. Он начинает торопливо застегивать шинель и говорит:
- Где? - намекая тем на местопребывание шиворота.
Ему не нужно знать, почему и что? он давно убедился, что в этих слезах и синяках ничего не разберет сам черт.
- Ох, да недалечко, родной, - говорит старуха. - Туточко вот... к полю... Уж и наказал господь... О-ох!
- Потому, нам нельзя допущать дебошу, - торопливо говорит Мымрецов, надевая шапку. - Где тесак?
- Сократи ты его! Сделай твою милость...
- Палка где? Потому, мы не допущаем, коли ежели шум, например... Нам этого нельзя...
Палка найдена, и Мымрецов исчезает, куда призывает его долг, а будочница от нечего делать занимается исследованием причины синяков и слез; она знает все, что ни делается в окружности.
- Сынок аи нет? - спрашивает она старуху.
- Ох, нет, родная, не сын! Нету сыновьев-то! зять!
- Зя-ять?.. А то вот тоже у соседей поножовщина идет - ну, там сыновья!..
- Зять, зять, родная!.. Кровную детищу отдала - загубила. И ровно враг меня обошел, как отдавала-то я!.. За вдовца отдавала-то! конокрад, родная!.. Которые родные в то время случились, "что ты, говорят, делаешь? Что ты в гроб-то ее заживо кладешь?.." Дочку-то... Нет! Отдала... Прельщение от него уж очень большое было! "Век, говорит, кормить буду...
до смерти..." Искусилась, да вот и вою... Только что, господи благослови, повенчали их, ан гляжу - уж он ее...
При этом старуха сделала руками такой жест, как будто бы хотела представить, как полощут белье...
- Опосле этого-то он недолго ее помучил - в солдаты ушел, охотою... В те поры мы с дочкой-то всё бога молили, чтоб ему голову бы снесли прочь... Всё, бывало, черкесов да кизильбашей этих поминали в молитвах - не утаю, родимая! Остались мы с дочкой да ребенок - троечкою; дочка-то пошла по портомойней части, а я так, на старости, с ребенком... Сама знаешь, касатка, портомойную-то часть. Теперь возьми зимнее время - бесперечь на речке, у проруби, руки и ноги стынут, да опять целый божий день согнувшись - легко ли дело! Уж она, бывало, придет домой, в чем душа... в чем только душенька!..
А там, глядишь, в ногу вступило, там в груди не пущает...
Трудно, трудно было! Ну, всё жили... Пять годов этак-то мы мучились, и в теперешнее время бога бы благодарить надо:
