– Ну, время начинать, где все?
Завлит выскакивает из зала и натыкается на меня. Я как раз вхожу в зал. У меня согбенная фигура, тросточка, на голове старушечий платок. Я сажусь поближе к Дудукину.
– Почему посторонние в зале? – взвивается режиссерский гений.
На сцене появляется Дудукин в костюме и гриме Клайда.
– Бабуля, выйди! – говорит мне Дудукин-Клайд.
Шамкаю надтреснутым старушечьим голосом:
– Ребятки, я посижу тихонечко. Мне интересно. Я сама когда-то играла в народном театре.
– Выйдите сейчас же! – повышает голос Езопов.
– Отвали! – отвечаю ему. – Не мешай приобщаться к искутству.
У Езопова глаза на лоб:
– Как ты, старая, слово «искусство» произносишь?
– Было бы у вас искусство, я бы так и говорила.
Езопов взывает к Дудукину-Клайду:
– А ну, выведи ее!
Дудукин-Клайд спрыгивает со сцены в зал, направляется ко мне:
– А ну, вали отсюда, карга!
Хватает меня за локоть. Я бью его по руке.
– Ты как с женщиной обращаешься, нахал?!
Дудукин-Клайд начинает понимать, что тут какой-то подвох. Вглядывается в мое загримированное лицо. Хватает за волосы, стягивает с головы парик. И сгибается пополам от хохота. Прыскает себе под нос и завлитша. Одному Езопову не до смеха.
– А ну, давай на сцену!
Репетируем эпизод, когда Бонни и Клайд держат в руках револьверы, а их дружок Гамильтон фотографирует. Я должна шутя отобрать оружие у Клайда и наставить на него. А он должен сгрести меня в объятия и начать целовать.
Дудукин переходит все границы условности. Пытается тискать и целовать меня по-настоящему. Еще чего! Я вырываюсь.
– Стоп! – кричит Езопов. – Клавочка, пойми: Бонни по уши влюблена в Клайда. Из-за него она убежала из семьи, поставила на попа свою жизнь. А ты играешь такую жертвенную героиню с холодным носом.
С меня хватит. Режу Езопову правду-матку прямо в глаза:
– Герман Спиридоныч, я не понимаю, как могла Бонни полюбить такого урода. Он же педик, этот Клайд. Он со своим дружком по банде Гамильтоном спал. Как он вообще мог стать у американцев героем? Вы можете допустить, чтобы какой-то педик стал героем у нас, русских? Если честно, я не понимаю, зачем мы ставим эту пьесу. Кому она нужна? Что мы скажем этой пьесой зрителю?
Кажется, я задала Езопову слишком много вопросов. Он озадачено молчит. Наконец, спрашивает:
– Что у тебя, Павлова, в голове? Москва?
– Москва, Герман Спиридоныч.
Езопов брюзжит, зажигая новую сигарету:
– Вот так, учишь, вкладываешь в них, а они чуть оперились и – в Москву! Как ты не понимаешь, что Бонни влюбилась не столько в Клайда, сколько в тот образ жизни, который он вел. Это в ней самой сидело! И в тебе, возможно, сидит. Что мы знаем о самих себе?! Да, и Клайд и все его сообщники буквально нафаршированы пороками. Но они-то сами совсем другого о себе мнения. Они считают себя героями, и это им удается. Это пьеса о том, как героями американцев стали преступники. А мы? Разве мы не переживаем сейчас такое же время?
