Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный Безначальнаго Твоего Отца, Ты бо рекл еси пречистыми усты Твоими, яко без Мене не можете творити ничесоже. Господи мой, Господи, верою объем в души моей и сердце Тобою реченная, припадаю Твоей благости: помози ми, грешному, сие дело, мною начинаемое, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, молитвами Богородицы и всех Твоих святых. Аминь.
–Ну, с Богом, ребятки! – проговорил поднимаясь с колен Герман. Вынув из ножен тяжёлый палаш, поцеловав насечённую на стальной клинок серебряную церковнославянскую вязь: "Аз есмь Альфа и Омега", положил его на плечо и не оглядываясь зашагал вперёд.
–Я, уж, думал, что ты, хоть сейчас, в ДЕЛО не полезешь, – покосился на семенящего рядом батюшку, – старый хрыч…, уже давно пора бы о душе подумать, а он всё туда же, всё ему мало…
–Не учи учёного, – прожевал безсменный вояка, заросшим белыми волосами, ртом, лихо выдёргивая из дубинообразного посоха отливающий холодным лунным светом клинок, – без сопливых скользко…
ОНИ пришли из ниоткуда, как будто плывя по воздуху, перед самым закатом. Почувствовавшая ИХ приближение НЕЧИСТЬ, взвыла разрывающим барабанные перепонки визгом и попятилась к начавшей медленно закрываться ЧЁРНОЙ ДЫРЕ.
–Ну, наконец-то, – облегчённо прошептал умирающий, лежащий рядом с тяжелораненным Александром, иеромонах, – ХРАНИТЕЛИ, все ТРОЕ, в полном составе!
Кажущиеся схимниками фигуры, в серебристо мерцающих, покрытых неведомыми письменами, одеждах, развевающие вокруг себя горячее благоухание ладана, мирра и ещё чего-то забытознакомого, размахивая тонкими, прямыми, изготовленными из непонятного материала, багрово-чёрными посохами, стремительно ринулись В АТАКУ.
–Ну вот и всё. Закончилось, – успокоенно прохрипел "отец" Солдатов Спецназа, наблюдая как, Хранители Чаши, рисуя на песке посохами, "утаптывают" закрытую ими, прорвавшуюся из Ада, "Язву", – Саша, ты мой клинок себе возьми. Тебе его завещаю. Не спорь, не выживу я… Да и хватит уже, навоевался, пора и на покой… – откинувшись на спину, смотря на загорающиеся звёзды тускнеющим взглядом, еле слышно завершил, – ныне отпускаеши раба Своего, Владыко…]
–Батюшка когда окончательно понял, что выживет, что ещё здесь, на земле останется, так плакал, так плакал. Как трёхлетний ребёнок, у которого любимую игрушку отобрали, – Александр погладил по спине вздрагивающую, всхлипывающую женщину, – иногда, прям, сердце разрывалось его слушать, как он причитал: "за что, Господи? За что, не пущаешь Домой?" Потом угомонился: "Твоя воля, Господи. Видимо, недостоин ещё, не прощён Тобою", а клинок всё равно мне: "ну и что, что жив остался? Ты, Санька, не умничай, молодо-зелено ещё, умничать мне тут, сказал же, твой он, значит твой. А мне хватит уже…" – сокрушённо вздохнув, спросил притихшую Монику, – всё? Довольна? Ну и, Слава Богу. Скорей бы бумаги из России пришли, от Государя разрешение, да мы бы с тобой домой, к матушке, она тебя полюбит, вот увидишь! И ты её тоже! А скучать? Скучать по родным местам не будешь? – поцеловал закрытые глаза, радостно улыбающейся, отрицательно лепечущей: "мне всё равно, где, как, лишь бы с тобою", предначертанной от Начала Времён.
