Вот он ехал на ней по длинному больничному коридору, крепко держась за черную густую гриву, чтобы не свалиться на пол.
Лошадка поскрипывала и бежала все быстрей и быстрей, а коридор все не заканчивался и не заканчивался.
Саше становилось страшно, потому что он боялся, что они вместе с деревянной лошадкой ударятся со всего маху о стену и убьются, но этого не происходило, потому что с каждым новым шагом лошадки коридор удлинялся, а в самом конце его, почти на горизонте, вдруг начинало засветиться окно. И Саша понимал, что там, за этим окном, находится улица, на которую маменька ему запрещала выходить одному, и на которую так стремилась вырваться деревянная лошадка.
И вот наконец они достигали этого страшного и заветного окна, которое оказывалось открыто. В лицо ударял горячий дух улицы – запахи дегтя и угля,
отхожих мест и цветущей сирени, крики лотошников и продавцов сбитня, визгливый женский смех и яростные вопли ломовых – «поберегись, куда прешь, дубина стоеросовая».
Сашенька прижимался к деревянной лошадке еще крепче, зажмуривался от страха, чтобы не видеть, как на них несется тройка, запряженная взмыленными гнедыми великанами, остановить которых было уже невозможно.
Вот тогда-то он и начинал истошно кричать, потому что понимал, что сейчас его любимая деревянная лошадка погибнет, разлетится на куски, и не останется от нее ничего, кроме густой черной гривы и переломанных, разбросанных по мостовой ножек.
– А вот я всегда говорила, что маленькому мальчику нельзя выходить на улицу одному, потому что он может попасть под лошадь, может заблудиться, а еще его могут украсть нищие и съесть, – вознося палец к потолку, заводила свою старую песню Любовь Алексеевна, которую Саша слышал ни раз. Особенно он недоумевал, каким образом его будут есть нищие, ведь он не ржаная лепешка и не вареная свекла.
Нет, решительно этого не понимал! И в тайне предполагал, что маменька все же ошибается на сей счет.
А еще ему оставалось канючить:
– Жалко лошадку, лошадку жалко.
– Перестань немедленно, противно слушать, ты уже взрослый мальчик…
Любовь Алексеевна стояла у окна и вспоминала те далекие времена.
То есть, в ее воображении это было, разумеется, совсем недавно, почти вчера, когда она после полутора лет проживания вместе со своим сыном в тесной клетушке на первом этаже все же выхлопотала в департаменте просторную палату на втором этаже, в которой и жила по сей день.
– А Сашенька теперь далеко, – произносила полушептом, не желая, чтобы эти слова были услышаны Сургучёвой, но совершенно некстати Мария Леонтьевна откликалась:
