Его окружают беспризорники, юные бродяги, шпана. У них своя романтика, своя поэзия.
"Почти все еще недавно были беспризорными, так что у каждого хватало чего порассказать. Но у всех в правдивые повествования о бродяжничестве, о лишениях обязательно вплетались истории с налетами, стрельбой, "мокрым делом"; каждый шкет похвалялся личным знакомством с каким-нибудь знаменитым бандитом или, на худой конец, с известным жуликом".
Шефнер слышал сотни полуфантастических историй о "вольной" жизни. Ощутил ее в неистощимой конкретности: города, вокзалы, толкучки, переполненные вагоны, трущобы, заброшенные усадьбы, проселочные дороги...
Он быстро усвоил блатной жаргон и надрывную чувствительность уличной песни. "Печальны были воровские песни, еще печальнее приютские". Пели "Как на кладбище Митрофаньевском отец дочку родную убил" и "Маруся отравилась". Про "дочь рудокопа Джен Грей, прекрасней ценных камней"; про то, как "вечерами джигу в кабаках танцует девушка из Нагасаки". И - без перехода: "Смело, товарищи, в ногу", "Наш паровоз, вперед лети"...
Любимое чтение - Буссенар, Луи Жаколио, Жюль Верн, Кервуд, Фенимор Купер, Пьер Бенуа, Конан-Дойль, Майн Рид, Берроуз, Хаггард...
Но утверждала себя и другая романтика: старорусская электростанция - "таинственные круглые сооружения, обрамленные сверкающей начищенной медью, - от них исходило ровное, не натужливое, но мощное гудение. Здесь началось мое приобщение к индустриальной красоте, к делам человеческим, воплотившимся в техническое сооружение".
Эта "странная, не совсем еще понятная, почти фантастическая" красота отвоевывает себе все большее пространство. В Ленинграде, куда Шефнер вернулся в середине 1920-х годов, он работает кочегаром, сверловщиком на заводе "Электроаппарат", формовщиком в литейном цехе, подносчиком кирпича на стройке, чертежником на оптико-механическом... Его влечет романтика профессий. И чем-то "берут за душу" заводские окраины, изрезанные линиями узкоколеек, закопченные краснокирпичные корпуса. Он начинает "понимать, что кроме красоты природы, красоты дворцов, храмов и жилых строений, есть еще и красота индустриальная, красота ничем не приукрашенных стен и голых металлических конструкций".
Сложный, странный и необычный жизненный опыт! Он-то и стал главным источником шефнеровской поэзии и - в особенности - прозы.
В стихах Шефнера всегда присутствовала прозаическая конкретность. Их мысль питалась живыми впечатлениями. Но их было так много, эти впечатления были так разнообразны, что не помещались в стихи. Остаток как бы выпадал в прозу. Нужна была более свободная и восприимчивая литературная форма.
