Он сел за стол. В нем зароилось желание описывать все, что он видит, слышит, чувствует, маниакальная страсть к охватыванию всего, всего огромного, что когда-то ютилось в небольшой квартире за персиковыми шторами.
Им овладела паника, что придется уходить в Описания надолго, что не хватит оставшейся жизни Арта, чтобы этот мир замолчал, поэтому с темной плоскости стола стремительно полетели сотни листов, исписанных, исчерпанных, изорванных. Какие-то летели в ненасытное мусорное ведро, другие – в невместительные ящики стола. Арт не отдыхал, он писал, не отдавая себе отчета в остальной жизнью за комнатой. Бумага летела как снег в зимнюю ветреную ночь. Арт обходил и оклеивал строками сначала свой стол, потом комнату, затем этот странный, бело-спокойный дом. Слова начинали повторяться, они разрывали его сон, вламывались в одежду, в тело, в еду, в вещи. Он уже не видел мира вокруг, он видел лишь формы, обтекаемые темными значками звуков, которые нужно было собрать, все до единого, записать, и оставить лишь полный хаос. Тишина и безветрие были гармонией из всех звуков и их форм, к ним стремился Арт, к их телам он мечтал добраться и припасть ночами, и все писал, писал, писал.
Он становился все страннее, в нем не говорили инстинкты, он почти не подчинялся обществу, только лишь ходил на работу экономиста и выбирался в ближайший супермаркет. В постоянстве же он много гулял один, смотрел на все и всех со стороны, беспрерывно слушал, от звуков работающей техники до неоклассики. Его тонкие губы превратились в две нити, которые очень редко размыкались. Зачем им было размыкаться, если руки и уши Арта давали ему намного больше пользы? Со временем на его истончившейся переносице появились очки, в массивной коричневой оправе с разводами болотного цвета. "Под цвет твоих глаз", как сказала Мария, которая ему эти очки и подарила. Это был единственный подарок от новой реальности белого дома, который Арт не отложил в сторону. Сквозь светлые квадраты света от настольной лампы на толстых линзах очков на бумагу мира смотрели глаза Арта. Их опоясывали уже опустившиеся веки и сухие морщины. Арт старел.
Его бумага описала почти все, что он когда-либо видел. Помимо ящиков стола, скрепленные листы лежали теперь и на полках двух стройных шкафов в комнате Арта. Мир для него становился все тише, окрестности дома уже совсем молчали. Он выжимал из себя все силы, стараясь быть живым, звучащим, чтобы притянуть к себе вдохновение и снова нащупать вечную тишину. Ночи становились длиннее, часы затвердевали и медленно текли. Но он так и не уходил.
