Обессилевшая гитара с мёртвыми струнами стала безмолвной, парня на сцене стали сменять другие, и все уходили со сцены, навсегда лишившись сокровенной частички самого себя. Одна женщина в годах и с проседью в волосах пела о несчастной любви, её голос так томительно дрожал, пока окончательно не замолк. Другая так и не сумела довести песню до конца, я видел слёзы на её глазах, я видел мольбу, застывшую в них, но всё было решено уже очень давно. Даниэлле, твёрдо держа её за локоть, увёл со цены несчастную, чтобы она могла уступить место для других, готовых стать блюдами на празднике каннибальской щедрости.
А пока голосящие сменялись немыми и навек замолчавшими, я наливал в стаканы алкоголь и разносил его строгим костюмам. Если в начале они и старались держать себя в руках, то сейчас уже были не в состоянии совладать с собственными эмоциями, и дело было не только в виски или коньяке. С их сытых, но не пресыщенных, жадных и страждущих продолжения, рыл стекали слюни, эспаньолка низкого полностью промокла, а он даже не обращал внимания на капающие на пиджак и стекающие за воротник слюни. Больше всего они напоминали близких к передозировке наркоманов, но я продолжал исправно носить им выпивку, пусть даже высокий был уже не в состоянии попасть ей в рот.
А люди на сцене продолжали меняться, я уже не вёл им счёта, все они были обречёнными, и во всём мире я один знал о том, через что им придётся пройти, но абсолютно ничего не мог сделать. Во-первых, потому что мне было страшно, от того, что эти пухлые губы с чересчур подвижными языками могли посмотреть в мою сторону и осушить меня всего за пару вдохов, пусть бы я оказался и в половину не таким вкусным как те, кто дефилировал по сцене, в последний раз наслаждаясь привычным звучанием, рождающимся у него в лёгких; во-вторых, потому что я сам подписался на эту мерзкую работу и не мог просто развернуться и уйти.
За это я ненавидел самого себя, я испытывал стыд и ужас, но раз за разом продолжал наполнять стаканы жидкостями и вставлять их в непослушные пальцы гостей. Иуда продал всего лишь одного Христа, а передо мною за тот вечер успело пройти куда больше народу, обеспечивающего мне дополнительный гонорар к наступающим праздникам.
К моему тапочку прицепился сброшенный толстяком галстук. Дорогая ткань больше всего напоминала издохшую змею с разводами от слюней, я отпинул его в сторону и продолжил наблюдать за тем, как люди теряли самих себя под приглушенным светом в круглой комнате с толстой звукоизоляцией на стенах.
