Парад, несмотря на дождливый день, прошёл великолепно, на едином дыхании участников и зрителей. Виктор шел в последнем флотском ряду перед «коробкой» с хоругвями, удаляющиеся бескозырки и гюйсы были отчетливо видны в кинохронике. Эти кадры стали кинематографической классикой. Позднее он всегда комментировал: «Вон моя ..спина увековечена, третья слева в последнем ряду».
Толпы москвичей и возвращающихся по домам солдат и офицеров стояли плотными рядами от Белорусского вокзала до Красной площади и вдоль кремлёвской набережной. Нескончаемые радостные крики и музыка из громкоговорителей звучали до темноты, когда их перекрыл потрясающий салют, прожектора перекрещивали тёмное ночное небо, а многокрасочный фейерверк был просто неподражаемым. Виктора наконец отпустили в увольнительную на сутки. Он ехал из казармы домой и не переставал улыбаться. По Селезневке уже бежал, а сердце бухало как кузнечный молот в его челябинском горячем цеху. Перебежал трамвайные пути, дальше налево вдоль чугунной ограды, в парадную, мимо кричащей: «Стой, ты кудаа?» комендантши, уже узнавшей, уже всплеснувшей руками, во двор, направо, на второй этаж...., звонок, … открыли..... «Виииитяаа!!». Повисли …все трое .... на влажном от моросящего дождя старшем в семье мужчине.... Немая сцена.
И первые слова настоящего курсанта: «Демьяновна, утюг!». Но няню, вытирающую глаза хвостиком белого платочка, с толку не собъешь.
– Чо раскомандовался!? Стол накрыт, руки мыть и за стол! Одежду тебе отцову приготовила, а твою посушим, сама поглажу. Пошевеливайся, – оглаживала глазами любимца Татьянушка.
Левка с восторгом смотрел на старшего брата, но пока молчал. Он слышал о нем постоянно и много, давно не видел и совсем не помнил. Он боялся, что старший брат затмит его во всем, и одновременно радовался, что брат действительно существует, и гордился им. Разговаривали почти до глубокой ночи, делились друг с другом радостными и горькими воспоминаниями. Лева уже давно сопел на раскладушке, а Виктор все никак не мог пристроиться на родительском диване в большой комнате, крутился сам, прокручивал в голове предвоенные картинки событий, когда отец был жив. Уснул под утро. А утром увидел отутюженную форменку и брюки, вычищенные Левкой до блеска флотские ботинки, белоснежный чехол на бескозырке, унюхал запах кофе и чуть не заплакал. Яйца подали на завтрак в красных подставочках «ещё из Америки», сыр, масло, тосты со специальной «американской» сковороды – тостера с металлической сеточкой чуть выше днища, на которую укладывали ломтики нарезанного батона. В училище их сытно кормили, но такого домашнего стола Виктор не видел с детства, с «до войны».
