— Пожалей, боярин, не своей волей в застенок пришел. Мамка без хлебца сидит, сестренок трое малых. Пожалей, боярин, Христом заклинаю, милостивец, не виноватый я!
— Живи, малец, с детьми не воюю!
Алексей окинул взглядом пыточную — над потолком балка, на ней висит веревка с хомутом. В жаровне алеет уголь, там лежат непонятные железки с длинными ручками. На полу клещи, несколько самых обычных веников, еще какие-то инструменты на лавке, отдаленно напоминающие те, что видел в кабинете стоматолога, но гораздо больше размером и зело устрашающие. В углу короткая лавка, перед ней столик — на нем чернильница, гусиные перья и стопка бумаги.
«Надо закрыть внутреннюю дверь на засов, чтобы никто сюда не зашел. И побеседовать с пленными по душам — надеюсь, поганый старик не окочурился. А мальчишка меня наружу выведет — запугаю его хорошо, он и расскажет, как отсюда выйти!»
Алексей задвинул засов, но искоса посмотрев на стопку бумаги и чернильницу с пером, подумал:
«Раз старец в кресле, а офицер стоял в стороне, то кто-то же должен записывать мои показания? Не палачи, они должны пытать, и не малец, их помощник. Должен прийти шестой!»
— И что мне делать! У, сука!
Бедро обожгло, и Алексей стремительно обернулся — и вовремя, иначе бы вторым ударом этот мальчишка вспорол бы ему живот, а так сталь ножа раскроила лишь ткань.
«Бывших палачей не бывает, а этот гаденыш, кандидат в каты, вон как наловчился ножичком орудовать!»
Мысль пронеслась в голове — и он осознал, что не мальчишка перед ним, а махровый убивец, что не раз помогал при пытках своим наставникам, и ничего детского у этой юной мразоты в душе не осталось.
— Гаденыш!
Места для жалости в душе не осталось — его хотели зарезать, напав сзади, а все эти слезы и просьбы были чистейшим обманом, каким пользуются убийцы, что не могут принять открытый бой и делают ставку на коварный удар в спину. Еще год назад, в покинутом им мире, он бы попытался разоружить поганца, и сдал бы в милицию. И посадили бы мальца в лучшем случае в колонию для несовершеннолетних, откуда бы он вышел готовым преступником. А в худшем оставили на свободе, и он бы начал убивать людей всерьез, без слез и сопель, наслаждаясь.
«Нет ни возраста и пола — здесь все убийцы! И если ты не убьешь, то зарежут тебя. А потому никакой жалости — тебе ее тоже не дадут! И этот малец злобно бы хихикал, прижигая твое тело раскаленным железом. Так что пощады не проси, и сам ее не давай!»
