«Ножичек» ему сделали в девяносто втором — от разгула преступности добропорядочные граждане спасались, как могли, сами тем самым нарушая закон, на который тогда не обращали внимания.
Но своя рубашка ближе к телу, и в подобных штуках нуждались многое — так что умельцы заказами были завалены. Да и слова Абдуллы из знаменитого фильма Алексей запомнил — «кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого он не окажется… в нужное время».
— Хорошие слова, благотворные и мудрые, — пробормотал царевич, приводя пружину в боевое положение, изрядно пыхтя при этом — усилие требовалось нешуточное. И прекрасно понимал, что не имеет права на промах — в запасе имелось еще два лезвия, вот только на перезарядку требовалось четверть минуты, а такую уйму времени никто не даст.
Зато имелся ножик, хитрый такой, единственный в этом мире. Встряхнул рукою, лезвие само выскочило из рукоятки по инерции взмаха. Ремесленник только головой качал, делая нехитрый механизм, совершенно искренне не понимая, зачем прятать то, что можно носить открыто хоть на поясе, хоть в сапоге.
— Зато при обыске не нашли, хотя, думаю, они не сильно и старались. А теперь побарахтаюсь немного. Жить еще хочется!
— Кузьма, и ты Ванька! Живо приволоките сюда самозванца этого, поспрошаем с пристрастием хорошенько. Федька, что застыл истуканом, бестолочь?! Розог захотел, паршивец?! Углей добавь в жаровню, да раздуй их — зябко чего-то, морозец на улице. Никогда из тебя ката путнего не выйдет, даже ногти содрать не сможешь.
— Не изволь беспокоиться, батюшка Артемий Иванович, все сейчас сделаю, и жаровню раздуем!
— Веничком палящим вора пригладим, чтобы разговорчив был. Ишь ты, «царевичем» его тати называют! Да железки в угли положи — клеймить ведь зверя придется!
— Братовьев Минкиных ведь он порешил — одного с пистоля застрелил, другого шпагой порешил, Артемий Иванович.
— Он, он, убивец проклятущий, но кто же знал, что ловким таким окажется, шельма. Пытать надобно без всякой жалости, если помрет, то господь нам простит. Ох, грехи мои тяжкие!
Алексей мысленно застонал — такие старички самые страшные, попасть к ним в руки себе дороже, наизнанку вывернут. Так что участь его определена — живым из застенка не выбраться. А если и вытащат на свет белый, то орущий от боли кусок живого мяса, истерзанного пытками. Если у него была раньше мысль, что придет сторож, в худшем для него случае с напарником, то сейчас ситуация самая паршивая. Только по именам их четверо, но скорее всего — пятеро, к кому-то ведь обращался своими последними фразами этот зловредный старикашка.
