Я заставила себя не плакать, не умолять. Я буду наблюдать. Верю, что Джей придет. И я буду бороться. Ради себя. Ради нашего ребенка. И ради Джея. Потому что, если что-то случится со мной, с нашим нерожденным ребенком, его бы не стало. Все следы человечности вытекли бы из него, как вода из ванны.
Он не причинит боль самому себе. Нет. Он причинит боль другим людям. Он причинит боль всем и каждому без угрызений совести. И именно поэтому он вредит себе. Мучает себя чувством вины и проживет каждое мгновение своей оставшейся жизни в агонии.
Этого не случится.
Я не связана. В этом не было никакой необходимости. Мы были в непристойно украшенной гостиной. Безвкусная, полна золота, жестких диванов и ковров за пятьдесят тысяч долларов. Я сидела на богато украшенном кресле, впиваясь ногтями в ткань, наблюдая, как отец и сын спорят о моей судьбе.
— Почему мы вообще беспокоимся об этой сучке? — потребовал Дмитрий, выдергивая руку из хватки отца и расхаживая по комнате.
Его отец остался на месте, наблюдая за ним.
— У нас есть люди, чтобы захватить его силой, — продолжил Дмитрий.
— Что? И позволить крови запятнать тротуары этого города? — холодно спросил его отец.
Глаза Дмитрия расширились.
— Да, отец, это именно то, что мы делаем. Это мы привыкли делать.
Его отец покачал головой.
— И это чуть не уничтожило нас, — мягко возразил он. — Мир изменился, и чтобы выжить, мы тоже должны измениться. Мы не деремся, как животные, на улицах, привлекая к себе внимание. Мы работаем в тени, где нас не смогут увидеть даже самые проницательные глаза. Мы носим костюмы и выглядим цивилизованно при дневном свете. Мы развиваем отношения. Это путь вперед.
Дмитрий уставился на своего отца.
— Развиваем гребаные отношения? — Он вскинул руки. — Ты стал слишком добрым, старик.
Мужчина двигался размытым пятном даже для моих глаз, я очень внимательно наблюдала за ними. Его руки сомкнулись на горле Дмитрия прежде, чем тот успел моргнуть. Глаза Дмитрия выпучились, лицо покраснело, он издал хриплые, задыхающиеся звуки. Вцепился в морщинистые, но сильные руки отца, но это было бесполезно.
— Ты стал глупым, мой сын, — мягко возразил старик. — Ты был в подгузниках, когда мы вели войны на улице. Ты избалован, слаб и только притворяешься. Ты оборзел.
Лицо Дмитрия было таким красным, уже становилось фиолетовым, его руки слабели. Отец все еще держался крепко, задыхаясь, убивая своего сына.
— Забываешь, что твоя кровь может защитить тебя от многих вещей, но она не защищает тебя от меня, — продолжил он, говоря медленно, элегантно. С сильным акцентом, но его английский был безупречен. — Я все еще глава этой семьи. Я — причина, по которой эта семья все еще существует.
