, которые иногда вспыхивали во мне, не могли стать смыслом в реальной работе. Тем более, что нам не удавалось быть полезными кому-то, кроме кучковавшихся вокруг нас карьеристов, еще не знавших, что наше движение захиреет, и их усилия пойдут насмарку. Всегда ощущал, что делаю не то, что мне нужно.
Не было ощущения ни надежности, ни плодотворности моей работы в общественном движении. То ли чувствовал бесполезность нашей борьбы, не вышедшей в общественное признание, то ли ненадежность признания. Тем более что в последнее время многие кумиры были свергнуты с пьедесталов, обнаружились эпизоды харрасмента, их мелочная завистливость и доносительство.
Зачем надо было работать впустую с экологической общественностью? Кому и зачем нужны были крики экологов, нищих, не обладающих ресурсом? Нас все равно никто не услышал из обладающих властью. Он мог что-то оторвать от госресурса только ради гибнущих от загрязнений районов, да и то из-за возмущения местных жителей. Мне было постоянно стыдно, что мои усилия, моя организация бесполезны.
Вдруг пронзила мысль: а был ли виноват я сам в развале нашего движения? Наверно, не хватило зубастости? Или пошел не тем путем, в безденежном энтузиазме добровольца, бескорыстно желающего добра стране?
Смысл моей жизни снова оказался потерянным. Моя общественная работа оказалась не нужной ни стране, ни соратникам и сотрудникам.
– Уходи с такой работы! – умоляла жена. – Начнем, наконец, жить нормально, любить друг друга.
У меня был камень на сердце, словно прощался с делом жизни. Как уйти, когда это мое детище, все живые соки отдал движению? Как оторвать себя от офиса, в котором жил и боролся в течение многих лет, создавал сам эти грандиозные программы, эту экологическую библиотеку по разным регионам и странам, составлял эти папки со страстной перепиской с министерствами и организациями, друзьями и соратниками, с кем встречался. Все это оказывается незачем, и будет больно, если пойдет на помойку.
Все оказалось сложнее, чем я думал.
Когда гражданин оставался один в своей келье, истощенный работой, чувство расположенности уходило, просто потому, что человек застывал, уходили эмоции. И наступало животное состояние, жизнь потребностями тела.
И тогда возникали разнообразные сомнения. Что такое наша работа? Какого черта перед глазами это будущее, куда надо стремиться, на что работать? Есть ли у нас вера в остатки человечества, могущие выжить вместе?
Да и во мне все застывало от дневной усталости, и бродили сложные мысли, возникало сомнение в моих надеждах. Это была усталость, но другого рода, чем во времена, когда мою экологическую организацию топтали те, кто признавал только прибыль. Я любил свою новую работу – она соединилась с моим стремлением в нечто, подобное первозданной заре.
