И всё это в те дни, когда шла Курская битва. Мы только с большим запозданием узнавали о боях этого величайшего сражения. Кто-нибудь из колхозного правления возвращался из короткой поездки в райцентр и привозил новости – рассказывал всем, кого встречал. Люди напряжённо слушали о возвращении в боях наших населённых пунктов. Но слушали с недоверчивой и сдержанной радостью – ещё не исчезли страх и недоумение, давившие нас в долгое время 1941 и 1942 годов. Время, когда мы молча застывали, в который раз услышав чёрные известия: «…После напряжённых боёв наши войска оставили город…» Победа под Москвой только сняла ужас первых месяцев войны и зародила ожидание победы, но последовали тяжелейшие поражения и отступления 1942 года. Победа в Сталинграде воспринималась грандиозным героическим событием, которое произошло уже на самом пределе наших усилий. Она была заслуженной наградой за то, что сумел выдержать наш народ, и заслуженным наказанием зарвавшимся нацистским суперменшам. Стало ясно, что победа над проклятой силой действительно возможна, и теперь, летом 1943 года, наши страстные ожидания успехов наконец стали превращаться в реальные события. Но ещё надо было вжиться в сознание того, что успехи необратимы и, радуясь, мы «не сглазим» их.
Дело идёт к осени, и всё чаще слышится тревожное слово «уборка». Слово звучит как-то напряжённо, вроде бы даже с оттенком страха. Больше стало движения телег и даже верховых на дороге. Начали поговаривать об уполномоченном: «Приедет уполномоченный… А вот приедет уполномоченный… Нет, завтра ещё не будет. А его уже вчера в Маралихе видели. Завсегда через день после Маралихи приезжает». И приехал. Я видел, как в середине дня к конторе подъехала рессорная тележка с кучером. В ней сидел толстый и важный дядя слегка бандитского вида. Тележка здорово похилилась набок, а потом поднялась, когда он громоздко вылез из неё. Уполномоченный сделал два шага с пыли и опустил на придорожную траву толстый, коричневой кожи портфель. Снял светло-жёлтую соломенную шляпу, вытер платком потную толстую шею под копной чёрных курчавых волос, вытер лицо с большим висячим носом и снова надел шляпу. Забрав портфель, решительно двинулся по тропинке к конторе. Оттуда, навстречу ему, уже быстро шёл председатель колхоза в сопровождении двух счетоводих. Уже из-за угла избы я видел, как председатель, что-то непрерывно говоря, услужливо распахнул дверь конторы, пропустил вперёд могучую тушу уполномоченного. Вскоре уполномоченный переместился через двор в нашу избу. Его сопровождало всё колхозное начальство, позже мама объяснила, что это были парторг, председатель и четыре бригадира. Две счетоводихи несли охапками папки и скоросшиватели. В конторе расположились вокруг стола за перегородкой, и оттуда начал разноситься могучий голос уполномоченного. Его сопровождало невнятное бормотание начальства. Голос уполномоченного постепенно нарастал, переходя в громовые раскаты. Начальство булькало всё невнятнее, как булькает вода в ручьях во время грозы. Мы неслышно пробрались в избу и проскользнули на печь, от греха подальше. Почему они так боятся этого борова? У него и револьвера не видно. «Под суд отдам! Вы, вы – диверсанты и подкулачники, вы меня ещё узнаете! Я вам не дам поставки срывать! Вы, подкулачники, у меня закрутитесь (та-та-тата-та-та… … …). Если ко вторнику хоть килограмм за вами останется, собирайте котомки, за вами во вторник же приедут!» Ах, вот оно что, вот чего боятся эти видавшие виды, потёртые жизнью мужики, по возрасту или по инвалидности не призванные в армию. Они всей кучкой уныло поплелись за уполномоченным к его коляске, когда уже затемно он окончил разнос и пошёл на выход.
