Страшная сказка | страница 2
- Садись, Рыб божий, - фыркнул учитель, и я с облегчением развалился на учебной скамье. Сидеть полдня по струнке здорово утомляло. Нагата захлопнул дверь и наложил замок.
- Вижу по глазам, что хочешь спросить. Ну?
- Зачем лгали, Учитель Кин?
- Так ты заметил?
- Не я один заметил. Сосед мой...
- Соседу своему завтра покажешь шрам. Тот, который тебе Синяя Плеть оставила. Красивый шрам, развесистый, как дубль хороший. Только что стойку на руках не делает и не танцует.
- Хороший как что?
- Как дуб! Покажешь шрам. Скажешь, что я все про него, стукачонка, знаю, и что, если пискнет, будет и ему то же. А теперь спрашивай, спрашивай...
И я спросил. Про все спросил. Не противно ли ему лгать, выставляя нашего князя наместником божиим. Правда ли, что за нашими горами есть другие, и весь ли мир плоский, и кто урчал сегодня утром в глубине горы.
Кин долго молчал, обдумывая, по обыкновению, свой ответ, я же разглядывал комнату. Стояли в ней наши учебные столы, лежала на столе учителя Книга Правил, Устав Гор, Письма Богов, и другие необходимые книги. По углам располагались приборы и приспособления. Некоторыми из них - компасом, астролябией - блин, язык сломаешь - мы уже пользовались. Но большинство трубок на ножках и без, таращащих свои лупоглазые стекла, кругов, треножников, знакомы мне не были, и я с трудом догадывался об их предназначениях. Еще на стене, напротив единственного треугольного окна, находился большой занавес с вышитым или вытканным на нем родословным древом нашего князя, который когда-то был близок к самому Верховному через какое-то там родство. Кого из князей сейчас собираются избрать новым Верховным, никто толком не знал, да и нас, учеников, это мало беспокоило.
Наконец, Кин заговорил.
***
Следующий серьезный привал человек сделал на тихой прогалинке в закрытой от ветра ложбине. Человек вынул из мешка небольшой кусок хлеба, поменьше сыра, совсем маленький - мяса, и не спеша пообедал. Запивать было нечем, и, видимо, по этому поводу, человек горестно вздохнул. Затем он принялся собираться, не глядя на то, что уже темнело. По тому, как медленно он это делал, как тянул время, без конца застегивая, подгоняя пряжки на своих высоких дорожных сапогах, как зябко кутался в поношенный, но вычищенный плащ, наконец, как преувеличенно внимательно осматривал свой нож, становилось ясно, что он или не хочет продолжать путь, или отчаянно боится этого. А еще по безукоризненной чистоте и по тому порядку, в котором содержал он одежду, наконец, потому, что даже еда в его мешке была где-то когда-то загодя заботливо нарезана и предусмотрительно уложена, так, что только вынимай да ешь, можно было предположить, что человек этот любит и умеет приготовлять свои свершения, и что для него половина праздника - это начистить, вымыть и расставить все по местам еще за два часа до первых гостей. Теперь же видно было, как за всеми эти привычными чистками, осмотрами, отряхиваниями человек прячет недовольство, опасение, горечь: чисто одет, да для кого? В порядке вещи, а чего ради? И стоило ли вообще?