Он курил трубочку-носогрейку и часами гулял по Рождественскому бульвару с любимым Тузиком.
Верным признаком того, что он основательно перебрал, была тальянка.
Федор Яковлевич усаживался наискосок от нашей двери на низенькую табуретку, если она была свободна, или приносил из комнаты один из пары венских стульев и довольно-таки мерзким голосом начинал распевать:
«Когда б имел златые горы и реки, полные вина – всё отдал бы за ясны взоры…» – во что я лично не верил: ну как же, отдал бы он реки, полные вина. Да ни за что!
Федор Яковлевич был очень давно и совершенно безответно влюблен в нашу бабу Маню, над чем жена его, Мария Ивановна, давно и беззлобно посмеивалась.
Услышав знакомые звуки, баба Маня безо всякого осуждения произносила: «Мужик. Ну, разве он может понимать…».
Федор Яковлевич мог музицировать и призывно взывать: «Мария!» (вспомните историю Эммы – Гектора, собаки Шульца) очень долго, и единственным средством обезвредить его – было вступить с ним в беседу. Вопрос, о том, собирается ли он на лису, отвлекал его совершенно от страданий неразделенной любви.
Его рассказы о войне были настолько не похожи на все, что я о ней слышал, что не только удивляли, они пугали меня.
За ними угадывалось нечто, способное разорвать сердце.
Старшина-связист был неплохой рассказчик – не терял нити повествования, повторялся нечасто, понимал значение детали.
Он очень мало говорил о себе, не приписывал себе никаких подвигов.
У него была своя тема.
Пепел Клааса стучал в его сердце.
Боль мозжила и ненависть – тяжелая, как расплавленный металл, клокотала в нем:
– В лоб, на пулеметы. Всегда одно и то же. В сорок первом, в сорок втором, в сорок пятом. В лоб на пулеметы…
К празднику, спьяну, со страха перед особым отделом, во исполнение безграмотного приказа.
Напуганные насмерть в 37-38 годах, до спинного мозга парализованные страхом, неспособные брать на себя ответственность (в сорок первом – почти все, в сорок третьем – по преимуществу) наши отцы-командиры без толку щедро проливали солдатскую кровь.
Черт бы его побрал, Федора Яковлевича, он одно свое воспоминание навсегда сделал моим: брали деревню, стоявшую на пригорке; на околице – барская еще конюшня из вековых бревен.
«Солдат у нас во взводе был, справный солдат, смекалистый, финскую воевал. А главное – местный. Дайте, говорит, мне людей, я их проведу скрытно, в тыл немцам выйдем!
Так нет! Как же! Будут оне маневрировать! В лоб на пулеметы, положили весь батальон.
