Наконец, вообще созерцательное познание, в области коего исключительно находится идея, состоит с разумным или отвлеченным, руководимым законом основания познанием в прямой противоположности. Даже, как известно, редко встречается великая гениальность в сочетании с преобладающей разумностью; чаще же, напротив того, гениальные индивидуумы подвержены сильным аффектам и неразумным страстям. Тем не менее это основано не на слабости разума, а частью на необыкновенной энергии всего проявления воли, каким оказывается гениальный индивидуум и которое выражается в стремительности всех актов воли; частью же на преобладании созерцательного познания посредством чувств и ума над абстрактным, поэтому на решительной склонности к созерцательному, коего в высшей степени энергическое впечатление в подобных людях до того затмевает бесцветные понятия, что уже не последние, а первые руководят действиями, становящимися по тому самому неразумными. Поэтому впечатление настоящего на них так мощно и увлекает их к необдуманному, к эффекту, к страсти. Поэтому же и вообще, так как их познание отчасти освободилось от служения воле, они в разговоре менее думают о лице, с которым говорят, чем о вещи, о которой они говорят и которая живо носится перед ними: поэтому они станут судить или рассказывать слишком объективно для собственного интереса, не переходя молчанием того, о чем бы следовало умолчать, и т. д. Поэтому, наконец, они склонны к монологам и вообще могут оказывать много слабостей, действительно граничащих с безумием.
* * *
Что у гениальности и безумия есть стороны, коими они сходятся и даже переходят друг в друга, было часто замечаемо, и поэтическое вдохновение называлось известным родом безумства. Гораций называет его: «Приятное безумие» (Од. III, 4), и Виланд во введении к «Оберону» – «сладостным безумием». Даже Аристотель, по свидетельству Сенеки («Об успокоении души», 15, 16), сказал: «Не бывает никакого великого ума без примеси безумства».
Платон выражает это в вышеприведенном мифе о темной пещере («Гос-во», 7), говоря: «Те, которые вне пещеры видели истинный солнечный свет и истинно существующие вещи [идеи], не могут после того в пещере более видеть, так как глаза их отвыкли от темноты, не в состоянии более хорошо различать в ней образы теней и навлекают на себя своими промахами насмешки других, которые никогда не отлучались из этой пещеры и от этих образов теней». В «Федре» он прямо (стр. 317) говорит, что ни один настоящий поэт не может обойтись без известного сумасшествия, даже (стр. 327), что всякий, познающий в преходящих вещах вечные идеи, является сумасшедшим.
