Я вполне мог с ними заговорить – мы путешествовали в одной группе; но на роль потенциального любовника я не претендовал, и это резко сужало круг тем для беседы; с другой стороны, коль скоро мы купили одинаковые путевки, контакт в принципе не исключался. Бабетт и Леа, как выяснилось, работали в агентстве по связям с общественностью: организовывали мероприятия. Мероприятия? Ну да. С группами актеров в учреждениях, которые желают заниматься меценатством. То-то небось денежки гребут, подумал я. И да и нет. Сейчас инвестиции сократились: все нацелены на «права человека». Но в общем ничего. Я поинтересовался их зарплатой. Хорошая. Могла бы быть и лучше, но все же хорошая. Примерно двадцать окладов рабочего на металлургическом заводе в Сураттхани. Экономика – загадочная штука.
По прибытии в отель наша группа, полагаю, рассеялась; сам я не стал завтракать со всеми; коллектив мне порядком надоел. Я задвинул шторы и лег. Как ни странно, я сразу заснул, и приснилась мне молодая арабка, танцевавшая в вагоне метро. На Айшу она не была похожа, так, во всяком случае, мне казалось. Она держалась за стойку, как стриптизерша, и постепенно оголяла грудь, прикрытую узкой полоской материи. Наконец, улыбнувшись, она обнажила ее полностью: потрясающая грудь, смуглая, крепкая, налитая. Облизнув пальчики, она погладила себе соски. Затем протянула руку к моим брюкам, расстегнула ширинку, извлекла наружу мое хозяйство и давай теребить. Вокруг стояли люди, на станциях одни входили, другие выходили. Она опустилась на четвереньки и задрала мини-юбку– трусов под ней не оказалось. Ее густые черные джунгли манили меня, и я внедрился. Народ)' в вагоне было много, но никто не обращал на нас внимания. Ничего подобного, конечно, не могло случиться в действительности. Это был сон, смешной сон изголодавшегося немолодого мужчины.
Проснувшись часов в пять, я увидел на простыне пятна спермы. Поллюция… н-да, трогательно. Кроме того, к своему живейшему удивлению, я обнаружил, что мое копье по-прежнему торчит; должно быть, дело в климате. На тумбочке брюхом вверх лежал таракан. Отбегался, как сказал бы отец. Сам он умер в конце 2000-го и правильно сделал. Его жизнь, таким образом, целиком вписалась в XX век, частицей которого он и был; частицей знаменательной – вот в чем ужас. Я же этот рубеж пережил и оказался ни то ни се. Мне шел пятый десяток, вернее, самое его начало; мне, собственно, было сорок; это примерно середина пути. В определенном смысле смерть отца развязала мне руки; своего последнего слова я еще не сказал.
